— А я всегда ношу с собой вот эту штучку, — Пилипенко вытащил из кармана яйцевидную гранату-«лимонку». — На худой конец…
— Да! — раздумчиво сказал Примаков. — В древности на пушках отливался латинскими словами девиз: «Последний аргумент короля». А ручная граната — это последний довод червонного казака, да и любого красного бойца.
Подбросив на ладони ту адскую штучку, черноокий атлет, адъютант комкора, подхваченный общей волной воспоминаний, рассказал любопытный случай, в котором главную роль играл сотенный лекпом первого полка. Его земляк Семен Шацкий.
— Сам Сенька, ученик аптекаря, был связан с подпольщиками махорочной фабрики. При белых ввалился в аптеку казачий есаул. Зверюга. Потребовал марафета. Сеня и подсунул ему раствор соды вместо морфия. Беляк тут же достал из полевой сумки шприц и прямо сквозь свои казачьи шаровары кольнул себя в мягкое место. Сразу повеселел, подобрел. Уходя, сунул сотнягу «колокольчиков». Эту валюту Деникин шлепал в Ростове почем зря. А прошло полчаса, хозяин, сидевший за кассой у широкого окна, зашумел что было сил: «Спускай, Сенька, штаны, задирай рубаху, ложись на стойку — прет назад казарлюга». И схватил одной рукой бутыль с йодом, другой — медицинский секач. Щедро плюхнул на живот своего ученика йода. А когда зазвенела дверь от ударов лютого есаула, поднял вверх секач и требует: «Не входите… делаю операцию… острый приступ аппендицита…» На момент деникинец окаменел, а потом рванулся к стойке, стащил с нее хлопца и поволок на улицу. Тут же выхватил из ножен кривую свою шаблюку и крикнул Сеньке: «Подбери, сукин сын, штаны!» А тот того только и ждал. Согнулся, запустил руку в карман и выхватил оттуда такую же «лимонку». Пригодился ему подарочек табачников. Об одном до сего дня жалеет сотенный лекпом. Вместе с душой есаула-марафетчика вылетело из рам зеркальное стекло. В него с утра до самого вечера любил смотреть сердобольный аптекарь…
…Вот с этой самой поседевшей на морозе «лимонкой» в одной руке, с винтовкой в другой и ввалился на рассвете в салон Примаков. С красным от ледяного вихря лицом и с поседевшими от стужи висками, ресницами. Поседели и шапка командира корпуса и смушковая опушка его элегантной синей венгерки.
В этой красе кавалеристов, сшитой лучшим жмеринским портным в октябре двадцатого года, Примаков повел свой корпус в поход против многочисленной армии самостийников. Сохранился еще и групповой снимок тех времен, сделанный на подступах Волочиска, в день прибытия в корпус Иеронима Петровича Уборевича, сменившего товарища Василенко на посту командарма-14.
Следом за комкором, гремя задубевшими на морозе сапогами, при полном вооружении, ввалился в помещение и Полещук. Пилипенко, выполнявший роль начальника караула, преподнес вошедшим, как и предыдущей смене, лампадочку чистого спирта. Час на морозе, да еще на арктическом почти ветру, что-нибудь да значил…
— Ожог первой степени! — крякнув от удовольствия, определил казак, доброволец с Волыни. — После такого угощения, товарищ адъютант, я согласный обратно часок отдежурить…
— Ишь какой ласый!.. Это, брат, энзе. Только для особых обстоятельств. Соображай — сало и то кипятком сдабривали…
Там, снаружи, вокруг состава уже совершала строгий обход очередная пара караульных. Ночь застала комкора и его спутников у входного семафора станции Попельня. Ни два мощных паровоза «С», ни фастовский снегоочиститель, даже с помощью станционных рабочих, притащивших лопаты и для пассажиров состава, ничего не могли сделать. Примаков с трудом добрался до станционного телеграфа, а посланный начальником станции человек должен был привести из ближайших сел людей для расчистки пути. Снега навалило в рост человека.