— Эх ты, барышня, какой из тебя солдат? — заметив неловкие движения Марии, с издевкой сказал Леонид Медун — слушатель с маленькими, близко сдвинутыми глазами на узком бледном лице.
— Во всяком случае, не такой, как из тебя генерал Брусилов, — ответила спокойно девушка, бросив пренебрежительный взгляд на неказистую фигуру Медуна.
Во всей своей богатой амуниции, с огромным цейсовским биноклем, Леонид Медун напоминал свежеиспеченного прапорщика. Во время керенщины прапорщиков — этих полусолдат-полуофицеров — пекли, как блины, из воинственно настроенных учеников гимназий и реальных училищ.
Если тяжелый кольт на боку придавал Дындику грозный вид, то офицерское снаряжение на Медуне вызывало лишь снисходительные улыбки.
Задетый насмешкой девушки, Медун напыжился. Поправив бинокль, свисавший ниже пояса, он высокомерно, стараясь для солидности говорить басом, сказал, не глядя на Марию:
— Дают хромсапы — хромовые сапоги значит — тем, кто не знает, с чем их едят… Учить таких надо и учить.
— Шо? Как раз тебе, Медун, и подходит быть прохвессором, — зло усмехнулся Гаврила Твердохлеб, коммунист-доброволец. — Я и кажу: не тебе ее учить, не ей у тебя учиться. То, шо вынесла наша Мария, тебе, мыльный порошок, и во сне не снилось!
— Что ж ты, товарищ Твердохлеб, смеешься с меня? — обиделся Медун. — Я не буржуй, и все знают — кое-что сделал для партии. А то, что я не слесарь и не работал, как ты, в «Арсенале», так наш брат парикмахер тоже числится за пролетариатом…
— Медун! — оборвал многоречивого товарища арсеналец. — Не в том беда, шо ты с бритвой в руках добывал себе кусок хлеба, а в том, шо в тебе еще глубоко сидит дух Жоржа Комарелли. — Отмахнувшись от болтливого Медуна, Твердохлеб заботливо, по-отечески начал подбирать сапоги своему другу — бледнолицему, щупленькому курсанту Иткинсу.
В тяжелые январские дни 1918 года красногвардейские отряды, разбитые «сечевыми стрельцами» Петлюры и юнкерами полковника Оберучева, рассыпались по Печерску. Твердохлеб с его приметной внешностью не мог оставаться в своем районе. Он ушел на Глубочицу.
Там, у крыльца покосившегося домика, какая-то девушка, поняв, что человек ищет укрытия, выручила его. Ева Иткинс, так звали спасительницу, оказалась белошвейкой, работавшей на модный магазин Альшванга.
Скрываясь от преследований, арсеналец два дня прятался в гостеприимном домике. На третий день под окнами замаячили всадники в красноверхих смушковых шапках. Это были червонные казаки, прорвавшиеся с Левобережья в Киев через Дарницу и Куреневку.
После разгрома войск Центральной рады арсеналец стал частым гостем в домике на Глубочице, где в тяжелые дни он нашел надежный приют.
Твердохлеб же давал поручительство при поступлении в партию белошвейке Еве и ее брату — позументщику Льву Иткинсу.
В те дни Медун еще работал в парикмахерской Григория Комара на Подоле. Того самого Комара, который, подражая преуспевающим коллегам с Крещатика, заказал для своего заведения роскошную вывеску. На ней горели золотом всего три слова: «Салон Жоржа Комарелли».
В дальнейшем судьба Медуна сложилась совсем неожиданно для него самого и для тех, кто его знал.
В один из августовских дней 1918 года пьяный немецкий гауптман, уходя из парикмахерской, оставил в кресле довольно увесистую полевую сумку.
Изучив в укромном местечке находку, Медун, к своему великому огорчению, кроме военных карт, никаких капиталов в ней не обнаружил. Но и путь к Жоржу Комарелли был теперь отрезан. Туда мог вернуться в поисках потерянного гауптман, и не один, а с гетманскими вартовыми. Попасться им в лапы — значило получить петлю на шею. Гетманская власть вешала приговоренных в центре города, на Думской площади.
Медун ночью покинул город. А вблизи Киева в любом лесу не так-то уж трудно было связаться с теми, кого могло заинтересовать содержимое капитанской сумки.
После разгрома оккупантов и пришедших им на смену петлюровцев Медун вернулся домой с партийным билетом. А после, по рекомендации своих новых друзей партизан, он попал в партийную школу.
2
Покидая надолго, а быть может и навсегда, помещение Высшей партийной школы, Алексей Булат с ранцем на спине не торопясь спустился с откоса по каменным ступенькам лестницы на Институтскую улицу.
В раздумье пересек он брусчатую мостовую и повернулся лицом к школе. Он мысленно прощался с этим монументальным трехэтажным зданием, в стенах которого многому научился.