Дымились на улицах кухни. С котелками, кувшинами, горшками выстроились возле них шумные очереди.
— Ишь придумали — коммунией народ кормить.
— То каптеры обратно золотники выкладают.
— Побаловались по мужикам, довольно. Спробуй казенного кондеру.
— За сметаной соскучился? Погодь, сметанник, пойдем на позиции.
— Хлебал с бабьей руки, похлебай теперича с солдатского копыта.
— Ишь как беженцев кормят, — раздался голос из рядов 2-го дивизиона. — Таковский харч и таракана сморит!
Тут же рядом, под забором, на траве, сидели группами красноармейцы стрелковых полков. Проводились очередные политзанятия.
Здесь, в Тартаке, Каракуту и сняли с командования, а его людей собрали на митинг. Каракутовцы, чувствуя себя бессильными против пехотного батальона, который их окружил, клокотали. Негодование нарастало. Из рядов 2-го дивизиона то и дело доносились угрожающие выкрики.
Боровой, встав на табурет, начал:
— Товарищи, красноармейцы…
На один миг замер глухой гул. Толстый низенький боец в офицерском, трещавшем по швам френче подошел к импровизированной трибуне, повернулся к ней спиной и, заложив два пальца в рот, три раза подряд пронзительно свистнул.
— Смотрите, товарищи, — горько усмехнулся комиссар дивизии, — вот она, разнузданная мелкобуржуазная анархия! И это на третьем году революции. Вот вам воспитание батьки Каракуты.
Дындик, без гимнастерки, в полосатой тельняшке, словно волнорез, проложив себе грудью дорогу сквозь толпу «чертей», рванулся к наглому толстяку. Это и был завхоз дивизиона Васька Пузырь, ради свадьбы которого Каракута, нарушив приказ начдива, самовольно оставил позиции.
— Собака! — с лютой злобой прохрипел моряк и с такой силой схватил за шиворот Пузыря и так его встряс, что тот выпал из френча, оставшегося в руках Дындика.
И вдруг громкий хохот покатился по всей площади. Перед красноармейцами, поднявшись с земли, предстал в шикарной, заправленной в брюки батистовой, с кружевным декольте, розовой дамской рубахе растерянный каракутовец.
— Вот так фря! — воскликнул с восхищением какой-то пехотинец.
— Намажь губки, цыпочка! — крикнул другой.
Пузырь, растеряв всю свою наглость, метнул заячий взгляд в плотную массу красноармейцев. Он искал щель, в которую можно было бы ускользнуть. Не найдя ее, вскинул татуированные руки на грудь и, прикрывая ими вышитую яркими розочками рубашку, повернулся спиной к кавалеристам.
— Морячок, а ну вытряхни его из портков, на ём, должно быть, и палталоны кисейные… — кричали из толпы.
— Не иначе как графиню какую-то облапошил…
Селиверст Чмель, вызванный вместе с другими кавалеристами из Казачка для усиления 2-го дивизиона, заметив пухлые плечи каракутовца, не стерпел:
— На нем рубаха красна, и под рубахой рясно.
— Не с перловки, — зло бросил Гайцев, один из бойцов 2-го дивизиона.
— Ясно, что с жареных карасей, — добавил какой-то каракутовец. — А нам давал щи — хоть портянки полощи.
— Каша пригорела, щи ушли, был мосол, и тот собаки унесли, — добавил Чмель.
— С такой ряшкой кажен день можно жениться.
— Он так и поступал, этот чертов Пузырь.
— Кончилась коту масленица, начался пост.
— Да, — продолжал свое Чмель. — По Ивашке и рубашка. Настоящая а-ля капуль!
В это время высокий одноглазый кавалерист, заметив в одном из окон штаба бледное лицо Каракуты, выстрелив в воздух из нагана, крикнул:
— Наших бьют! Черти, вперед — выручать Сатану!
Кучка оголтелых кавалеристов с винтовками в руках бросилась к помещению штаба. Вынув револьверы, Боровой, Дындик, Булат, а за ним и Ромашка, опережая бунтарей, загородили им вход в помещение, где находился их бывший батька-командир.
Алексей влетел в помещение. Здесь, в просторном зале поповского дома, за длинным столом вместе с хозяином и его домочадцами чаевали Кнафт и жена Парусова. Грета Ивановна жила здесь в Тартаке при дивизионном обозе. Так как командирским женам запрещался въезд в расположение боевых частей, Парусова изредка по разрешению начдива, переступая запретную черту, навещала мужа в Казачке.
— К нему, к нему идут! — заерзала на стуле полнотелая поповна.
— Мне жаль его, — сощурила глаза Грета Ивановна. — Я хочу вмешаться в его судьбу…
Алексей устремился на половину, занятую штабом. Вместе с подоспевшими красноармейцами отвел разжалованного Сатану в глухой поповский чулан.