Людей он своих любил, сжился с ними. После первых недоразумений бойцы эскадрона, в основном донецкие пролетарии, раскусив моряка, дорожили политкомом. Его авторитет среди старых вояк, теперь обслуживавших летучую почту, вырос особенно после того, что с ним случилось в Капканах, когда он лично возил срочный пакет.
Прежде всего — несколько кавалеристов, сдав в обоз своих кляч, давно уже ездили на отборных дончаках — богатых трофеях, самолично добытых политкомом во время столкновения с крупным разъездом белоказаков.
Благодаря сметке моряка были схвачены и сами белореченцы, оставшиеся в Капканах без лошадей. Как только Дындик прискакал вместе с трофейным табуном в Рагузы, начальник штаба пехотной бригады выслал в Капканы и в примыкающий к ним лес отряд конных разведчиков. Выделив для них одного из захваченных им дончаков, моряк напутствовал начальника отряда и его людей.
— Вспомним, касатики, — говорил он, — как мы ловили в детстве пауков. Привяжешь к ниточке восковой шарик и спустишь его в нору. Паук сам в него вцепится. Дернешь ниточку и тянешь его на свет божий. И сейчас так поступайте: пустите казачьего коня на дорогу, а казаки до него прилипнут, как паук до воскового шарика.
И вышло все, как рассчитывал моряк.
Так же, как и в дивизионе Ромашки, люди Ракиты-Ракитянского, потянувшись к кострам, коротали время в ожидании ужина. Дындик подходил то к одному, то к другому огнищу, прислушивался к беседам, сам вступал в разговор, бросал шутку, и люди даже тогда, когда его не было вблизи, чувствовали, что их политком всегда с ними. Он умел не только требовать четкую службу, но и проявлять неусыпную заботу о людях. В его эскадроне бойцы всегда были сыты, обуты. И своих кавалеристов он никогда никому в обиду не давал. Узнав, что вестовой по требованию Ракитянского каждое утро чистит его сапоги, Дындик сразу же заявил протест.
— Тебе, командир, — сказал он, — советская власть дала коновода, чтоб ходить за конем, а не ваксить твои ботфорты. Брось эти дела, рассержусь, на всю октаву с тобой полаюсь…
И сейчас, совершая обход бивака, моряк спрашивал взводных, устроены ли кони, накормлены ли люди, нет ли отставших. Так же, как со своего командира, он не спускал глаз с тех кавалеристов — бывших «чертей», которых Боровой еще из Тартака отправил в штабной эскадрон.
Вдруг до ушей политкома, совершавшего обход вокруг бивака, донесся шум перебранки. Чей-то старческий голос, надрываясь, кричал:
— Ирод… Не пущу тебя, и все. Поволоку к твоему командиру…
Дындик ускорил шаги, направляясь к едва различимой в ночном мраке одинокой усадьбе. На полянке перед ней старик крестьянин, уцепившись одной рукой в дужку котелка, а другой в ворот бойца, выбивался из сил. Заметив Дындика и признав в нем начальника, старик зашумел пуще прежнего.
— Попросил бы… нешто я бы не дал… Шаромыжник, растревожил мне своим порохом всех бджол. А еще красный армеец… Собака… Пакостник…
— Отдай, Васька, мед, — вспылив, строго приказал Дындик, сразу же узнавший самого шкодливого бойца эскадрона.
Пузырь, вспомнив тяжелую руку моряка, вытряхнувшего его в Тартаке из френча, съежился.
— А я разве не отдаю? Я чуть-чуть… четверть рамочки, не больше…
— Волка кормят ноги, а вора — руки, не так ли? За крошку меда я сдаю мародеров в трибунал, а тебя тем более сдам. Как ты смел обидеть крестьянина?
Дындик вынул из сумки деньги, протянул деду:
— Возьми, папаша, за обиду, а этого подлеца будем судить.
— Что вы, нешто можно, — замахал руками старик, — за котелок меда и судить! Сотельную оставь при себе, товарищ начальник, не возьму. А это на… — протянул он Дындику котелок. — У меня славный медок, не нахвалишься.
— Простите, товарищ политком, — стал молить Пузырь, — больше не буду, лопни мои глаза.
— Тебя уже раз пощадили. А теперь я тебе сделаю кислую жизнь.
— Раз такое, всыпьте мне… Что поделаешь? Катеарически заслужил!
— Ишь чего захотел! Я тебе не батька Каракута.
— Помилуй его, начальник! — вступился за грабителя дед. — Ты его лучше направь на серьезное дело. А там по его вине пуля сама решит.
— Сообрази, папаша, — продолжал политком. — Крадет мед один сукин сын, а слава пойдет за всю Красную Армию.
— Ну я, начальник, утаю, никому не скажу, а ты его пощади.