— Краса и гордость революции — полундра! Вперед и только вперед…
У переправы бесились бородачи станичники:
— Эй вы, христопродавцы! Богоотступники!
— Царевы изменщики!
И вот навстречу черноморцам хлынул густой частокол казаков-бородачей.
— Узнаете нынче нашу станицу Гундоровскую!
Пьяная казачня рванулась вперед. Задние ряды давили на головных пластунов, и лишь каких-нибудь двадцать — тридцать штыков находили себе место в первой шеренге у входа на мост.
Моряки молча отбивали удары. Они видели перед собой посиневшие от злости лица, кровью налитые глаза.
Разъяренные станичники, закинув винтовки за спину, рванулись вперед. Сверкнули на солнце казачьи клинки. Но черноморцы, штурмовавшие в свое время Оберучева в Киеве, видали и не такое. Предводимые невозмутимым бородачом, бывшим минером, они с карабинами наперевес бросились навстречу гундоровцам. Один, другой, а вот и третий белогвардеец, выронив острые клинки, неуклюже падают под ноги моряков. Хмель и кулацкая ярость сделали свое черное дело: с рассеченной головой упал, накрыв собой сраженных врагов, командир. В его левой руке еще вздрагивала недокуренная трубка.
Уткнув подбородок в рукав окровавленной тельняшки, вниз лицом лежал среди донцов поспешивший на выручку другу комиссар. Очки его, поднявшись надо лбом, казалось, с печалью и удивлением смотрели на лужайку, на берег, на лес.
На смену павшим тут же встали новые вожаки, и черноморцы, подхлестываемые жаждой мести, с еще большей отвагой встретили натиск белоказаков.
«Ура» оборвалось. Умолкли бронеплощадки. Контратакующие пластуны с раскрытыми, пересохшими от жары ртами налетали на мост, но под встречными ударами матросов откатывались назад.
К Боровому подошел Дындик. Стукнул по-строевому каблуками, поднес руку к козырьку.
— Разрешите, товарищ политкомдив.
— Ну! — бросил нетерпеливо комиссар, следивший за боем моряков. — Говори, Петя.
— Товарищ комиссар, мои товарищи бьются в кровь, и у меня печенки не терпят…
— Ну и что же?
— Я кое-что придумал. Надо помочь ребятам…
— А эскадрон?
— Вы же сами говорили — имейте при себе постоянного заместителя. Там Твердохлеб.
— А что ты надумал? — спросил Боровой.
— Удар в тыл кадюкам! — И моряк изложил свой план, который тут же был одобрен комиссаром.
Дындик, откозыряв, подозвал стоявшего вдали со связкой гранат Пузыря. Товарищеский суд штабного эскадрона, разобрав дело, ограничился вынесением строгого выговора любителю чужого меда. Стараясь загладить вину и оправдать себя перед великодушными судьями, бывший каракутовец успел надоесть политкому эскадрона своими просьбами послать его на «рисковое дело».
— Значит, плавать умеешь? — спросил Дындик.
— Катеарически! Я уж вам сказал, товарищ политком… Всякий пузырь плавает, — ответил он, ухмыляясь.
— И нырять?
— Обратно то же самое. Это же сказка, вырасти на Донце и не уметь нырять.
— Тогда давай, Василий. — Моряк, расстегнув ремень, скинул робу.
Глядя на него, стал раздеваться и Пузырь.
Стоявший тут же Боровой, всматриваясь в лицо Пузыря, как бы невзначай заметил:
— А здорово вас кто-то разрисовал.
Полуобнаженный Дындик взял две гранаты в промасленные тряпки (чтоб сберечь капсюли от воды) и привязал их к ремню, надетому поверх кальсон. Желая выгородить смутившегося Пузыря, он, повернувшись к Боровому, сказал:
— Посылал я товарища Пузыря нарубить лозы для веников. Он и поцарапался в кустах.
На самом же деле охотник за медом накануне, разжегши порох у летки улья, чтоб разогнать пчел, не сумел все же уберечься от них. Раздраженные дерзким вторжением, они, напав на кавалериста, основательно искусали его незащищенное лицо.
Направившись к прибрежным камышам, Дындик, а вслед за ним Пузырь вошли в воду. Нырнув, они незаметно для казаков всплыли под мостом на другом берегу. Пловцы, вскарабкавшись по сваям, швырнули свои гранаты в гущу деникинцев. Мгновенно ринувшись в воду, невредимыми вернулись к своим. Батальон морской пехоты, воспользовавшись замешательством в рядах казаков, с криком «ура» бросился вперед.
Зашумели красноармейцы второй линии:
— Братишки взяли переправу!
— Ура! Ура! Ура!