Алексей, возбужденный рубкой, услышал голос Сливы, охрипшего от криков «ура»:
— На, обувай, комиссар!
— От нас, партизан, за геройство, — поддержали Сливу бывшие каракутовцы, не остывшие еще после горячей атаки.
Алексей держал в руках добротные шагреневые сапоги и в первый момент не знал, что с ними делать, что сказать. Его щеки, нахлестнутые ветром во время бешеного галопа, горели. Глаза налились слезой.
Булат, не оставляя седла, скинул старые и обул новенькие сапоги, еще недавно принадлежавшие деникинскому артиллеристу. Мягкие голенища плотно облегали ноги, а толстая, из бычьей кожи, подошва словно слилась с шишковатой насечкой стремян.
Гайцев, вытирая окровавленный клинок пучком молочая, подъехал к политкому.
— Послушай меня, комиссар. По годам я тебе отец и поэтому скажу — действовал ты молодцом.
— Что тут особенного? — Алексей покраснел. — Надо же показать нашим людям, что беляки боятся нас, а не мы их.
— Вот именно! — загнав клинок в ножны, ответил глуховатый взводный. — А главное, мои «черти» все говорили: «Наш комиссар горазд на речи, а вот посмотрим, как он себя покажет в бою». Сейчас они за тобой, политком, пойдут в огонь и в воду и без никоторых данных!
Торопясь на помощь атакованной батарее, выскочила из-за перелеска группа неприятельских всадников.
Дивизион, заманивая беляков, отступал. Поравнялся с господской усадьбой. Какая-то женщина, бросившись к калитке и высоко подняв руку с зажатой в ней плетью, приветствовала отступавших. Булат по обожженному лицу еще издали распознал Марию. Не имея последних данных об обстановке, она и не чуяла опасности.
Появившись из запущенного яблоневого сада, сквозь широкий пролом кирпичной ограды выехали на дорогу два всадника. Один из них, в мохнатой бурке и в каракулевой, с белым верхом кубанке вскинул карабин, выстрелил. Маруся, вскрикнув, скрылась в саду.
Выплыла из-за поворота дороги колонна конных деникинцев. С громкими криками «ура» бросилась, поблескивая клинками, вперед. Топот конских копыт заглушал дикий рев озверевших всадников. Ромашка скомандовал: «В атаку, за мной!» — и поднял в галоп свой первый эскадрон. Белые повернули. Пропустив мимо себя бегущих, всадник в мохнатой бурке, сдерживая вороного коня, подстрелив иноходца, метил уже в Алексея, соскочившего на траву. Ромашка и Слива, налетев с двух сторон, ударами клинков вышибли белогвардейца из седла.
— Бей яво! — Чмель врубился в гущу деникинцев. В его вопле звучала неукротимая ярость.
Ромашка, наклонившись над зарубленным, крикнул в изумлении:
— Вот так фунт! Сам князь Алицин! При гетмане он ослеплял своими балами киевскую знать…
— Ну, сегодня он отгулял на своем последнем балу, — отвечал Булат.
— Сукин сын, — выругался Ромашка. — Герой! Поднял руку на женщину.
Всадники кинулись к усадьбе. Прислонившись спиной к тем самым коновязям, где летом стояли кони второго дивизиона, Мария с помощью своего вестового перевязывала плечо. К раненой, с бинтами в руках, поспешил Фрол Кашкин, исполнявший роль эскадронного санитара.
Промыв рану, Кашкин туго забинтовал руку Марии, но узенькие ленты марли быстро пропитывались кровью.
— Ах ты наша сердешная, — горевал вокруг начподива Чмель. — И понесло же тебя, горемычную, в самое пекло! Нешто бабье дело соваться в этакие дела?
Селиверст порылся в своих переметных сумах. Извлек кусок полотенца с петухами — дар Марии. Протянул его земляку.
— На, Хрол, действуй. Краше ништо не тормозит кровь, как наше хрестьянское полотно.
Раненую усадили в санитарный фургон. Мария, поддерживая перевязанное плечо, с бледным лицом, прислонилась спиной к задку. Но Чмель, с шашкой, путавшейся в ногах, спешил уже к повозке, неся огромную охапку сена.
— Стойте, ребяты, разве так можно, — бородач завозился около начподива и принялся готовить для нее мягкую постель, разостлал поверх сена английскую палатку, добытую у деникинских батарейцев. Покончив с хлопотами, снял шапку, помахал ею в воздухе и скомандовал: — Теперича погоняйте, с богом!