— Но почему же я его раньше не видел — этого Кольку? — смутился Алексей.
— Он болтался в обозе возле мамаши. Сейчас, слыхать, полаялся с ней. Она его не пускала на фронт. А парнишка ничего. Как куда пошлю, не идет, а летит, в лепешку разбивается. Военная кровь сказывается — гордится солдатским званием. Так что, Леша, ты там как-нибудь половчее, а должен загладить это дело перед командиром.
— Со мной случилось, как с той коровой, — расстроившись, сказал Булат. — Дала ведро молока, а напоследок всунула в него копыто. Обхаживал всячески своего военспеца, создавал ему авторитет, обстановку, а тут на́ тебе…
— Этот Колька и спит со мной в одной хате. Интересно рассказывает про своего покойного папашу — генерала Штольца.
— А что?
— Замучил своего сынка генерал. Заведет, бывало, граммофон и заставляет мальца шагать прусским шагом под военные марши. Загоняет его до десятого пота, а потом сам давай шлепать по паркету и смотреть в зеркало. На что ему, кавалерийскому генералу, тот прусский шаг?
— Ракитянский про своего бригадного генерала, — вспомнил Булат, — и другие чудачества рассказывал. Является он в казарму и первым делом проверяет шарнирные петли. Ни стрельба, ни тактика, ни солдатский борщ его не интересовали, если шарниры визжат, пробирает офицеров: «Вы нарочно их не смазали — пусть сигналят о приходе бригадного. Пять суток гауптвахты». А дома сыпал оплеухи лакеям за то, что шарниры не скрипели, особенно на половине жены. «Ради чаевых продаете своего генерала!» — кричал он на лакея. И в его доме что ни дверь, то полковой оркестр.
27
Тянулись скучные серые дни. Реже показывалось солнце на небе, затянутом мутными тучами. Несколько раз на день сыпал нудный назойливый дождь.
Каждое утро возвращались одни и отправлялись другие разъезды, охранявшие дивизию с флангов и с тыла. Мамонтов рыскал по центральным губерниям, он жег и грабил, грабил и жег усталую, изможденную Россию. Его колонны тянулись все глубже к центру республики. Казачьи кони изнемогали от напряжения и непосильной клади. Всадники мамонтовского корпуса, щеголяя друг перед другом «успехами», в завоеванных городах и селах старались нахватать побольше добра. Чем глубже проникал Мамонтов в тыл Красной Армии, тем длиннее становились его обозы и короче полки.
42-я дивизия под натиском белых отходила с рубежа на рубеж. Она заняла новый фронт теперь уже северней железной дороги Киев — Воронеж.
Отступал и Донецкий кавполк. В пути, недалеко от Касторной, Алексей вместе с бумагами из дивизии получил небольшой помятый конверт.
«Леша, — писала Мария Коваль, — я нахожусь в дивлазарете. Все относятся ко мне сочувственно и ухаживают за мной. Иногда мне становится неловко, когда закаленные, боевые красноармейцы стараются мне угодить во всем. Главное, Леша, сейчас не время отлеживаться. Рука заживает. Рвусь в строй, но врачи, — знаешь, медицина — вредный народ, — не пускают. Не так мучает рана, как большая потеря крови. А все же надеюсь скоро встретиться. Многое хочется тебе еще сказать. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, получу ли я ответ на него. Эх, Булат, полгода думать о человеке, который об этом И не догадывался! В фургоне, когда мы ехали из Тартака, ты бросил одну фразу. Я бы дорого дала, если бы могла услышать ее еще раз. Быть может, она мне помогла тогда перетерпеть острую боль. Хочется побыть рядом с тобой, подержать твою руку, как тогда, и быть понятой с одного взгляда. Я все чего-то жду. Я все та же, и душа моя полна тревогой. Видимо, судьба такая — всегда носить тоску и грусть в душе.
Алексей читал письмо на ходу. Широкий шаг лошади качал его в седле. На душе стало тепло и в то же время тревожно.
На что это намекает Мария? Кто взволновал ее сердце? Неужели он, Алексей, смотревший на нее лишь как на друга?..
Ночью комиссар полка вместе с политкомами эскадрона проверял караул, посты. Выступив с рассветом, эскадроны до обеда отмахали больше полусотни верст. Сегодня, как и вчера, полк двигался форсированным маршем. Конь Булата, измученный тяжелыми переходами, «ковал» на рыси, цепляя задними копытами передние. А до стоянки, назначенной приказом, было еще далеко.
Стало темнеть. Вправо и влево от дороги распластались поднятые плугом свежевспаханные поля. Над зябью то поднимались, то опускались стаи крикливых ворон.