Не раз в жизни меня выручали подобные сочинения, тогда я могла удаляться от себя, открывая калитку в сознании, потому что тяжелое время никогда не является временем потерянным. Во всяком случае, для тех, кому приходится столько всего нагромоздить, чтобы так мало передать другим.
Но действительность разгоняет все бредни, и этот случайный, официальный человек велит еще раз описать мою жизнь в болезнях, записывает, как положено, этого маловато, до сих пор я как-то держалась. И я говорю, так как не могу, для себя не могу этого не сказать, что никаких новообразований в нашей семье не бывало. Врач объясняет: «Это не имеет значения». Тогда я захожу с другого бока, что, конечно, были случаи туберкулеза, я и сама болела. Разве это не исключает? Так я слышала всегда, так все говорят. А он объясняет, не поднимая головы от бумаги: «Явно не врач вам это говорил. В таких делах ничто не исключено». Потом велит мне идти, но я еще не сдаюсь, хоть и в дверях, спрашиваю его, как ему кажется, что он думает после этого осмотра. И слышу то, что заслужила: «Ничего не могу вам сказать». И я вместо того, чтобы идти в палату, сажусь в коридоре на первый стульчик, выкуриваю три сигареты, одну за другой, одну за другой. Я не утверждаю, что в эту минуту я могла раздумывать над собой, над сущностью и функцией надежды или над тем, что мне теперь, после этого заявления, остается. Я сидела, опершись локтями в колени, время от времени стряхивала столбик пепла, и тут — неизвестно откуда — пришла одна только окольная мысль об успехах медицины, о нашей атомно-лунной эпохе и блестящих победах человеческого познания. Худосочная же, средневековая мудрость — для тех, кто в ней нуждается.
После всей этой беготни, после такого разговора с врачом я чувствовала только жар в лице и бетон в желудке. А потом мне велели идти в мой угол с койкой, потому что уже обед. Я не тронула его, суп и котлета очень уж не связывались с бетоном в одно целое для переваривания. Впрочем, и гордый профиль у окна пренебрег всяким питанием, только взывал о чем-то одним дыханием, обращаясь теперь к молодой женщине, городской, не из лежащих здесь, которая неизвестно как подле него очутилась. Октябрь уже погасил солнце, и на этом изменившемся фоне я увидела, что профиль — это зеленовато-мертвенное лицо крупной женщины.
Миниатюрная старушка в моем ряду тоже как-то лениво ела кашицу, размазанную в миске, поковырялась в ней и тут же опять погрузилась в дрему. Не удивительно, так как все в ее пищеварительном тракте было перекорежено. Ей зашили еще и прямую кишку и вывели сбоку отверстие для выделения. На отверстие она надевала пластиковый мешочек, который, как мне объяснили, она уже сама могла менять и прикреплять. Женщины говорили о ней, как будто ее не было, что она ловкая и умелая, а вечно в полусне, потому что у нее болят швы, у нее их много, в разных местах, и врачи хотят как-то облегчить положение бабусе, поэтому что-то ей дают и днем и ночью. А что еще можно для нее сделать? Пусть спит. А потом видно будет. Пока что ей назначен даже срок выписки, она же сама со всем справляется, и семья у нее, наверное, есть.
Это была первая тема, которая сравняла различие между нами. Видимо, крещением моим, актом причастности к племени этих женщин был обрядовый визит в кабинет. Когда я вернулась, на меня посыпалось из-за тарелок их санкционированное данным фактом любопытство. Как хорошие знакомые, спрашивали меня о разных сторон: «Ну и что, что врач сказал?» — а я ответила в соответствии с истиной, хотя это выглядело несколько невежливо и напоминало увертку, что ничего не сказал. Они же довольно легко приняли это к сведению и поддакивали мне без всяких претензий, потому что здесь преимущественно так и принято, а врачи только на операционном столе знают что-то побольше. Потом, уже за компотом, занялись старушкой, поскольку она была выключена из нашего круга. Она как раз очнулась, села на кровати и заявила во весь голос: «Не пойду я домой, как я могу теперь туда пойти, такая? Кому я нужна, да вы что, люди добрые, толкуете!» — и вновь закрылась одеялом. А женщина с косметикой, у которой не было никакой диеты и которая как раз чистила грушу, понимающе-многозначительно взглянула на меня: «Бунтует наша старушенция, а место для других нужно. Это у вас опухоль в груди?»
Я кивнула, и стало быть, теперь они знали обо мне уже все, что тут возможно знать. Я прилегла, очень усталая, готовая выслушать все, чем они заполняют время. Не премину заметить, так оно и должно быть: при этом неродственном свойстве люди выставляют напоказ разные тайны, обычные и те, что скрыты глубже, которые в другом месте старательно зарыли бы в себе, к глубочайшей заботе своей собственной, единоличной жизни.