С ней выходит соседка, бывают тут такие соседства, более близкие: поверх тумбочки можно разговаривать тише, поверять то, что глубже запрятано, и много рассказать о себе при этой близости, диктуемой планом палаты. Кончается она обычно в больничном подъезде, дверь в котором закрывается раньше за одной из них. И никогда они больше не встречаются, и виной этому не драма смерти, а возвращение к жизни. Эта — длинноногая блондинка, уже не девушка, но сохранила молодость форм и движений, у нее стройные бедра, щиколотки и шея, а пришла она сюда со щитовидкой. Этого вовсе не видно, она также ждет операции. Спустя час, во время посещений, к ней никто не придет, хотя палата в это время превращается в гостиную: учтивые разговоры, гостинцы и цветы, лицемерные беззаботные сплетни, принесенные откуда-то издалека для особы, которая принимает гостей и которую надо как следует разглядеть. Эта стройная женщина никого не ждет, а когда между койками становится тесно, выходит в коридор. Но настанет вечером такой момент, когда больные вновь замкнутся и закроются, тогда она скажет мне, именно в коридоре, где можно покурить и еще кое-что уладить, потому что она первая меня «вычислила», прочитала мою фамилию на спинке кровати и знает, кто я такая, так что я, по ее мнению, заслуживаю искренности без всяких церемоний. Ведь женщина, которая ведет отдел «Как быть, как жить», и для нее может быть исповедником! Тут нет никакой издевки ни над одной из нас, это даже не автоирония, чего уж тут издеваться, когда один человек хочет открыться другому человеку, чтобы поворошить живущее в нем внутреннее напряжение. И вот там, с сигареткой, в темном углу подле пепельницы, мы сразу чувствуем себя так, будто нас привели сюда многие прежние, вместе проведенные годы, и теперь благодаря им так легко делиться своими горестями: вот надо ей оперировать щитовидную железу, но вовсе не сказано, что дело только в ней. Никто, никто не говорит, что это будет единственная операция. Пришлось явиться сюда, потому что с каждым днем слабела и усилились боли по ночам, вовсе даже не там, о чем врачи говорят чаще всего. И вот уже перестали держать ее красивые ноги, раз, потом другой приезжала на работу «скорая помощь», то-то была сенсация, перешептывания сослуживиц за чаем, встревоженные взгляды мужчин, из тех, кто до сих пор оказывал ей свое расположение, весьма, правда, однозначное. А она, что ж, она жила, как жилось, как ей было дано, женщине без мужчины, на никаком положении, уже пережив первую молодость, но еще в таком возрасте, когда можно торговаться и назначать свою цену. И хорошо знает, что единственной ценностью, доселе неизменной, было ее тело, вызывающее зависть, пересуды и желание, а она избрала то, что ей повредить не могло, не коснулось ее убеждений, она живет в счет будущего, живет без принуждения, характерного для окружающих ее искореженных биографий, живет в свободе для себя, вызывая презрение и восхищение, переживая интересные похождения, которые составляют красоту жизни и стоят всего, даже генетической безопасности женщины, пока все функционирует. Так и жила, гордая собой, не желая никаких утраченных ценностей, а может быть, никогда ей не доступных? А теперь вот все под вопросом, это уже уверенность в неуверенности, что жизнь ее была сплошной цепью растрат себя во имя каких-то правил ухода с протоптанных дорог, во имя вот этой, теперешней, возможности поражения. Потому что она будет никем, если ее изрежут, потому что она уже не сумеет быть кем-то иным — после жизни, вот так урываемой, такой телесной. Так что конца она не боится, только вот не вынесет своей физической деградации. И не хочет никаких утешений, что еще доживет до старости благодаря медицине, так как никогда у нее одинокая старость не входила в расчет. Она всегда хотела жить недолго, но зато не скатываясь вниз, а все потому, что хорошо к себе относилась. Всегда знала, как она когда-нибудь поступит. Так что пусть другие, здесь, пораньше исполнят это, если уж не могут подарить ей несколько лишних полнокровных лет.