Вот такой была наша первая встреча: две чужие женщины до полуночи, в пустом коридоре. И вот такие раскрывшие себя до самых основ, уже окаменелых или грозящих извержением, хотя, разумеется, это явная психологическая фальшь и ни в одном солидном тексте она не может проявиться. Ведь существует же логика развития интимности, это правило разъясняют нам разные умные люди, практики, об этом мы читаем где попало, куда упадет взгляд, было бы желание соответствовать постулатам критики; конечно, есть и бунтари, которым бы все назло, лишь бы ниспровергнуть, лишь бы вызвать литературную сенсацию, но я человек послушный и предпочитала бы писать как надо, ковыряясь в описаниях других и себя, но, господа ученые, бывает и такой вечер на другой планете — и все, к сожалению, идет насмарку.
Молодость нелегко заточить в болезнь, так что сопляки еще время от времени выскакивали в коридор, еще воевали с блюстительницами порядка, а я, человек еще не искушенный, в промежутке между нашими размышлениями вслух, высказала удивление, до чего здесь все перемешалось: погребальные процессии быстрой рысью и молодая жизнь, закованная в омертвение, отбивающаяся от покоя. И тогда очередная изучаемая мной особа, погасив сигарету, сказала:
— Вы ошибаетесь. Тот, кого провезли, еще недавно разговаривал со мной, вот так, как вы. Гулял по коридору, чтобы кости размять, как он говорил, от этого лежания, от сговора врачей, которые из людей невольников делают. Еще несколько дней назад лучше себя чувствовал, даже в туалет сам ходил. Я еще подумала, что преувеличивают тяжесть его положения. А эти невыносимые мальчишки — с ними ведь тоже не так, что кому-то захотелось представить им дополнительные каникулы. Теперь-то я это иначе вижу.
Как раз в это время мимо нас проследовал к дежурной комнатке полосатый юноша в пижамных штанах выше щиколотки, но уже постарше, модно бородатый и даже с интеллектуальной трубкой, прошел и стрельнул на нее глазами, не гася улыбки, вызванной здешним знакомством. И она объяснила:
— У него белокровие, ну, сами знаете, рак крови. И наверное, отсюда уже не выйдет. Вот что я о нем знаю. Больше, чем он сам. Но ведь здесь знают очень много, достаточно хоть немного побыть. — Был такой момент, сразу после этого, когда я ожидала, что и она сообщит мне свои мотивы. Но она только бросила туманную фразу о каких-то «бляшках в крови», об исследованиях и противоречивых диагнозах. И видимо, чтобы не противоречить этой теории знания не о себе, добавила: — Ну, ищут во мне что-то. А то, что я здесь? У моего знакомого есть всякие ходы, вот он и устроил. Может приходить ежедневно, он же врач. Для его жены это дополнительные, поздние дежурства, чтобы не съедала его по кусочку. И никто нам не мешает вот так сидеть у столика. Потому что, правду говоря, нам и встречаться негде. В кафе? Можно на знакомых наткнуться. В парке? Уже осень. А у меня дома ребенок, свидетель обвинения. Вот как оно все. Так что буду здесь, с бляшками или без, пока меня не выбросят. И не смотрите на меня так, не надо…
Я уже умею скрывать любопытство к судьбам при ситуациях — лицом к лицу, я начинаю прибегать к окольным вопросам, это весьма просто, но действенно, и мой актер перед камерой дознания начинает играть самого себя. Но и тогда я не слишком настаивала, зная особенность таких вот мимолетных встреч, пусть даже в этих стенах с ограниченным подбором. А теперь, когда я вновь смотрю на эту часть сгущающейся ночи, понимаю, что и я была объектом наблюдения — и что уже поддалась закону больничной деформации.