Может быть, следует сказать, да, пожалуй, не стоит замалчивать этот феномен, что, немного опьянев от барбитуратов, я немного раскрылась этой женщине в порядке взаимности, а прежде всего ради себя самой, для своей потребности, — раскрылась, как никому в то время, выложила свои страхи, картину будущего уродства, своей женской судьбы, и что разваливается защитное устройство, и что вспыхнуло во всей яркости сознание, что слишком часто не под скальпелем кончается эта болезнь и не сразу приходит избавление. Ведь она же таится, подстерегает в распаде при жизни, гниет орган за органом, недаром же инфаркт или диабет называют чистой болезнью, а это смерть грязная. Смерть в унизительном состоянии. Там, тогда, я стала не только женщиной, привязанной к своему телу. Я была человеком, ощущающим непосредственную угрозу. А поскольку эти чертовы таблетки и масштаб проблемы лишили меня стыда, поскольку время все ближе подступало к сроку приговора — я уже не владела ни словами, ни лицом и разревелась перед этой чужой женщиной, надругавшись этим признанием над всеми своими тайными чувствами. Я плакала, угождая себе слезами, и это были мои первые слезы за все последние дни. И ни к чему были ее слова, что исход может быть самый различный, утешения эти были обманом для людей недалеких, а ее уверения, что, когда я приеду туда, за железные двери, она будет держать за меня палец, показались мне издевательским ребячеством, потому что я уже взрослая и понимаю все, и все эти магические заклинания и мимолетная жалость — не для меня.
Что я могла делать, чтобы не проявить грубости от отвращения к себе за сцену, именно перед нею разыгранную, столь ханжескую, за выворачивание нутра, за то, что мы с нею на разных материках и не можем понять друг друга, конечно, что-то она ради меня выдавила, плохого о ней не скажешь, но мне-то ведь ни до кого уже дела нет, я остров с одиноким потерпевшим кораблекрушение человеком, остров, затерявшийся в собственной беспредельности, — и ничто сюда не доходит, никакой зов, никакой человеческий голос. А тот кусок материи, который является мной, распался от химического действия времени на — вот уже несколько дней — расшатываемое равновесие; что же мне делать, как не качать головой, не качаться самой, а ей, глядишь, приятно, что она подбодрила меня, пусть воображает, у нее-то какие могут быть горести? Выдуманная болезнь, чтобы видеться здесь без помех; еще один муж, удравший к ловкой девице; ребенок, которому не нравится, что мама любезничает дома с новым приходящим папой, где-то там стервозная баба, настаивающая на своих правах? И несколько этих подаренных лет, в самом расцвете, без уговора с кем-то, кто удостоверяет печатью вязкие минуты женщины в одиночестве? Ведь и в ней, конечно же, дремлет укротительница ближнего своего, обладательница с дрессировочным бичом, вознесенная в своих правах традицией, к сожалению, господа мужчины способны раздваиваться, господа мужчины любят, чтобы в постели у них были ботанические женщины с гибкой шеей, но в то же время любят и тишь-гладь на всех фронтах взаимоотношений мужчины с женщиной, где им приходится маневрировать. Может быть, у нее что-то и обнаружат, всегда что-то можно обнаружить, но женщины действительно больные так не ведут себя, точно нимфы, так ярко, воздушно, так что будет этот субъект приходить и смотреть ей в глаза на фоне телевизора и погребальных процессий; может быть, будет расточать ей нежности среди игр беззаботных доходяг, так вот он и будет бегать, водя за нос свою дражайшую половину, пока однажды не надоест ему так смотреть, только и всего что смотреть, даже не имея возможности коснуться этих прелестей, ведь как долго может мужчина любить душой, через столик, можно бы спросить их об этом, так что, наверное, и он подорвет, напостившись вдоволь, хоть к той же своей жене, поскольку она рядом, — и это будет назидательно с объективной точки зрения, и больше он сюда не покажется, а она будет смотреть в пустой туннель коридора, и эти взбунтовавшиеся кровинки окажутся правдой, но неужели это серьезная болезнь, из учебника для студентов-медиков? Может быть, ее ребенок сейчас один и не хочет ходить в школу, может быть, ест сухие булки и проводит все время на дворе, известно же, как бывает без матери, а она запряталась ради любовника от дома и службы, будут у нее неприятности на работе, что все время болеет да болеет; потом, может быть, окажется первой кандидаткой на сокращение и будет горько жалеть, что ей придумали «бляшки», что выдумала себе любовь без головы, — а если правду говорить, действительно ли это несчастье, может ли сумма всего этого быть неотвратимым поражением?