Конечно, все то, что я сейчас говорю, не относится к прямому рассказу, все будет с перекосом, как и любая концепция, которую подчиняют неожиданному авторскому императиву. Может быть, это всего лишь небрежный клубок лоскутов, и кто-то сейчас же поставит мне это в упрек. Но без подобного компонента я сейчас обойтись не могу, если не хочу примитивно лгать, будто в ту ночь не пришли ко мне минуты, десятки минут, полные часы — не знаю, не считала, — когда я хотела утвердиться в конечной правде, может быть и защитной: что люди, объединенные таким образом, тем самым и мне дали возможность отбросить мою олеографичность, не позволили стать недоконченным наброском человека, небрежно начерченным внешней судьбой, который я не смогла бы дополнить собственной поправкой в рисунке, находясь особно от них.
И значит, не должно быть такого, что бы выбрасывало человека на мель, пусть она даже кажется спасительным архипелагом, чтобы существовала пустота великолепного и выедающего тебя покоя, обмытые углы в подтеках опыта, этой отведенной тебе клеточки, которую мы считаем вполне комфортабельным помещением. Нет, приходит день, и в каком-то поражающем озарении мы видим, что все это требует обновления, чтобы возможно было дышать. И чтобы ремонт был сразу, завтра же, никакие резоны тут ничего не дадут, хотя и испытываешь некоторую зябкую заминку перед переменой в этой уже освоенной, одноместной среде, которая, до какой-то поры, содержала небывалые для нас прелести. И вот мы начинаем складывать себя заново после разборки нашей прежней среды обитания, а это не игра в веселенькие сюрпризики. Но ведь никто же нас не вышвырнул за дверь, только воздуха в нас не хватило, мозг страдал от кислородного голодания в замкнутом пространстве с отработанным воздухом, это набухал в нас импульс азарта, лишь бы как-нибудь иначе, не столь великолепно, как доселе. Как? Иначе, хоть потерять, хоть обрести, но иначе. Еще не ясный и не скалькулированный план, но уже невозможно было не считаться с корректировкой после того, как лениво прозябала и плодила на свет всяких близнецов. И не буду утверждать, что заранее предвидела воздействие человеческой группы на единичного человека, эту особенность внутренних связей, которая может заполнить прорыв в самоосуществлении. А кто из нас не имел дела с такими антрактами, когда не ощущаешь содержания будущей фазы, которая должна же наступить, потому что всегда, до самого конца, что-то с нами случается, потому что не мы, по своей охоте или недостатку воли, можем поставить слово «конец», последнее слово в биографии.
Но я все же думаю, что, производя переучет, не в первый раз я обратилась к людям, еще далеким, после панихид над теми, что были рядом, некогда нужные, но вот стали прахом из-за смерти, распада памяти, отдаления, по воле разумного и неотвратимого небытия.
Ведь я же вылепливалась из ничего, тогда, вначале, а откуда-то все это должна была брать. Я знаю, мое поколение вылепливалось из хаоса, и единственным средством для этого формирования была человечность тех, кто от нее не отрекся. Никакой тут заслуги истории нет в том, что в этой стране жизненный рассвет затмила мне громыхающая железом туча войны, но только в собственных моментах учитывается, что я родилась женщиной, не имея возможности пройти пору ученичества в разных свойствах, что не познала ни падений, ни взлетов, ни первых касаний, ни первого обмирания от набухающих чувств, потому что сначала был голод и сиротство, изгнание из детства в пустыню, а потом сразу крушение взрослости, абстракция, еще полная враждебных ловушек для нас, новичков без вступительных экзаменов, — и так это и пролетело одной кометой в пространство, а могло бы и в меня угодить, грохнуть, если бы я не поняла — а впрочем, что я тогда понимала? — это был первый самозащитный сигнал — что лучше находиться в куче, массе, если она примет в себя, под свое крыло, таких, как мы, перепуганных миром птенцов.
Потом было то, что уже есть в этой книге, да, конечно, я хотела сразу возместить все неизведанное, пробовала по-всякому, а нашла, кажется, несколько кинутых мне разочарований. Конечно, я хотела ограничить мир, который я застала раздробленным на отдельные участки, где два человека могут служить друг для друга всем. А чтобы служило не только это, надо было сровнять могилы, в том числе и самые свежие, еще не заросшие прочным дерном из меня, чтобы убедиться, что хотя земля эта для меня твердая и бесплодная, но я могу стоять на ней уверенно, сама для себя являясь урожаем, потому что я из себя беру нужное мне. Это было что-то вроде антракта, наверное, такой и должна быть передышка, траур после того, как погребли мертвецов, из которых кое-кого я сама, без особых церемоний, умертвила.