Так я и защищалась, возвращаясь на давнюю тропинку, уже проложенную другими, и некогда подзапущенную ради миражей, невидимых в бинокль разума. Так я спаслась от вируса обособленностей, коварной общечеловеческой болезни, хотя порой, в повседневности, могу быть одинокой, а иногда нет, всякое бывает, но это не начало эпидемии, которую я прививаю себе, все, кусочек за кусочком, что есть во мне, является высвобождением, самозащитным лечением, чтобы не затянула рутина слишком частых катаклизмов.
Туда я вернулась, в их среду, и так, подкрепленная и увеличенная, с ними уже останусь, хотя и ношу в себе не одно опасение. А вот вчера после полудня я простилась с этой средой, с людьми, избранными обществом, чтобы служили ему и больше давали, чем брали себе в удовлетворение своего честолюбия, разных самолюбивых атавистических инстинктов. Прощание не было душераздирающим, что ж поделаешь, то и дело кого-нибудь медицина призывает к порядку, а коллектив наш — это ведь не голая любовь или дружба без утаек; это сообщество, в котором немного говорят о себе, чтобы сохранить готовность. Такое уж это правило орденского устава, где никому не дано быть избавленным от бренных забот.
В ту ночь я думала о них, о том, что, в сущности, они знают обо мне немного, но это не имеет значения при моей хватке. Хватке ради общего дела, потому что, несмотря на все, они же есть, существуют, мне есть куда возвращаться. И благодаря этой общности мне не надо убегать в огонь, поскольку они встали между мной и тем кратером, и я не буду сгорать безвольно в центров стремительной центрифуге. Я же их часть, просто я член сообщества, где все с одинаковым зрением и слухом, где люди с определенной, но без дефиниций, чертой современности, же людей, в чем на меня похожих? Этого я не знаю, может быть, это лишь соединит каких ельная ткань всего организма в целом, его молодости, все еще регенерируемой. Я серая клетка в этом совокупном мозге, который не делит, а умножает опыт, познание, а также, наверное, и личностную мудрость. Я думаю, что это разбег для партии, чтобы она прыгнула в еще не вычисленный век. Это ее сила. Может быть, поэтому она вылечила и меня от заурядного одиночества. Потому что, идя в отряде, близко друг к другу, с неродными тебе, но зато с теми, кто связан общим наследием, я покинула свое место в комфортабельном отшельничестве, а ведь не было мне ни голодно, ни холодно, росла, чтобы вступить во владение, — только вот все это стояло на окаменелости и грозило пересохнуть. Просто выгореть изнутри, к чему мы великолепно ухитряемся приспособиться и уже даже не знаем, очень скоро не сознаем, что в нас действительно умерло.
ЧЕТВЕРГ
Теперь уже не много осталось в моем плане этих нескольких дней, как я их обрисовывала, хотя первоначальный набросок пустил ростки в боковые ответвления. Конечно, происходило это не без моего ведома и согласия на всякие разветвления, так как в начале работы над книгой я совершенно не сознавала, что и в каком объеме займет в ней потом место. Но так бывает, ничего тут нет от стихии, которая самовольно уносит изумленного автора, потому что всегда, садясь писать, мы соглашаемся на обходные, непредвидимые маневры, а также на автономное течение текста, который часто ведет нас за руку. Потом бывают приступы злости на себя и даже немного крика, что автор слишком уж увлекся, подвергнув книгу испытанию на бессвязность; что же, все верно, но таков уж закон нашего ремесла и подобных ему: если уж человек путается, опасаясь свободных ассоциаций и ловушек алогизмов, то потом непременно все будет всклокочено, и целое, непонятно почему, хромает, иррационально тянутся все эти ответвления в сторону срыва намерений, в нечто чахлое и прилизанное — и все вроде как надо, на чужой взгляд книга может быть даже безупречной, и кто-то шлепнет на нее знак качества. Крепко, значит, закручено, и только кто-то, кто выпустил ее из себя на полки ради собственной потребности, знает, что произвел уродину, чуждую ему и тому, что он задумал внутри себя, опрометчиво понадеявшись, по-писательски «уповая» на ее самостоятельное существование.