Деревянная коробка, непроницаемая, медленная, кряхтя, спускается — недалеко, всего на несколько метров, на второй этаж; я отлично это знаю, недаром устраивала разведку, заранее обозрела эту темную пещеру, неприступную снаружи, даже и надпись об этом над солидными вратами; а теперь такое чувство, что я падаю в гибельную, уже готовую пропасть. Именно так я думаю, это теперь в белке клеток навигационных центров, не задетых блаженным отупением, только я обречена на наказание при жизни, потому что и здесь, в этом обособленном кубе, есть люди, нашедшие спасение в себе. Молодые девушки, наверное стажерки, щебечущие, как птицы, перебрасываются шуточками с коренастым мужчиной, который весь в белом, это санитар, необходимейшая фигура в театре ужасов, эта сила укрощает всякий бунт безумцев, но я, к сожалению, нормальная и вменяемая — и слышу эту их повседневность, все, что является их бытом, хотя для них меня нет, ведь если человек этот оглушенный, вытянулся, как покойник, на полотне, то его вроде и нет. Я слышу эту болтовню, называют его Рыбаком, и меня мучает это слово, почему-то просто интригует: то ли это фамилия великана, то ли прозвище? Может быть, из-за его одеяния, как на полотнах голландских мастеров, где-то я такое видела, в какой-то раме стоял вот такой и держал огромную рыбину за жабры, только у того был еще рыбацкий головной убор вроде глубокой тарелки, с полями на пол-лица, по шею, вот что я подумала.
Он катит меня впереди себя в этой процессии, потому что мы уже п о т у с т о р о н у. Девицы для него только болтливая стайка, ну, приехали с пациенткой, потому что так им велено. Я лежу навзничь, руки по бокам, смотрю в потолок, потом на стены, что ж, такой же коридор, как везде, тихий линолеум под колесиками, только дверь, двустворчатая, шире, чем там, накидные запоры, а не просто ручки; пронумерованные операционные, а над ними — вправленные в металл световые сигналы, в этот час, поскольку я первая, еще не горящие.
Я въезжаю в одну из них, быстро открыли и закрыли, тут тамбур, что-то вроде подсобной буфетной, кажется, даже раковины для мытья посуды есть, а потом большое пространство со столом под колпаком из стекла, пока что темного, как аквариум. Только здесь девицы почтительно замолкают, и я уже теряю их из поля зрения, вышли, что ли? Великан берет меня на руки — и я на этих руках такая легкая — и легко, мягко переносит меня на стол.
Впечатление: еще темно и синевато, вновь ощущение холодной воды. Круглая плита надо мной и торчащие в ней шары ламп, еще не раскаленных, вокруг синие халаты сестер, уже других, взрослых. На меня натягивают, как на куклу, жесткий и колючий балахон, а одна нагибается надо мной, критически оглядывает и приказывает: «Пожалуйста, вытрите лицо. Шеф этого не любит». Я хочу сказать, что эта малость красок — мое достоинство и доказательство того, что я держу себя в руках, что это мне необходимо. Неужели теперь до конца отбросить все, чем я обычно отстаиваю себя? Но губы у меня деревянные, и, когда мне подают ком ваты с чем-то жирным, я вожу чужой рукой по лицу, вожу от лба до подбородка, тру какие-то не свои глаза, так как чувствительность меня уже оставляет, и в конце спрашиваю после этой тяжелой работы: «Достаточно?» «Конечно», — говорит та, что следит за врачебным ритуалом и требованиями медицины. «Конечно», — говорит она, Как будто знает, что я достаточно владею собой, чтобы справиться без чьей-либо помощи, как уже бывало столько раз. Может быть, я загубила жизнь тем, что вот такая самостоятельная, — а после времени, что я здесь пробуду, через какие-то десятки часов, я уже не буду ждать никого, чтобы он заботливо стоял возле моей кровати. Может быть, это моя страшная ошибка, что я так с этим ношусь, что это моя гордость, как другие гордятся успехом в запланированном деле, успех в создании видимости, только и всего.