Вот я и чужие люди, запятые своим платным трудом, меня уже привели в состояние полубытия, но у меня еще есть лицо и руки, и они принадлежат мне, как и мысль об этом сейчас, хотя через минуту отнимут у меня все это, и я перестану б ы т ь, и могу так и остаться, ничего в этом удивительного, не раз я себялюбиво вздыхала, какая же это незадача, что кто-то умер на столе, незадача жертвы, ошибка врачебного искусства, такое бывает, а никто не сумеет взглянуть туда, по другую сторону, найти дополнительный смысл, еще не существующий, чтобы расширить на какой-то проблеск, хотя бы на секунду, мелкое, человеческое познание.
Теперь лицо оказывается голым, и наверняка из него вылазит мой страх, обычный страх любого человека в этом месте, на этом столе-катафалке, где производят вскрытие заживо, при жизни, который колышется пред пустотой наркоза, этой разновидностью смерти.
Так все мешалось в моей голове, по которой хлопнул меня «Янек с придурью», делающий с людьми, что хочет, порою приносящий им облегчение, расщепляя сознание. И на меня свалилась паранойя, это было последнее усилие — сдержать ее, а потом уже капитуляция. А «Янек с придурью» знает, что, лишая людей разума, он дает им нечто иное: ведь идиот совершенно не понимает, что вокруг него творится, или же в нем проклевывается другая, особая смекалка. Тут бабка надвое сказала, а мне, как видимо, выпал второй вариант. И чтобы вспомнить это состояние, чтобы верно описать его, может быть рискуя вызвать у кого-то усмешку и презрение, я воспроизвожу здесь все перипетии, в метании между отрешением от женских уловок к жалкой эсхатологии, это уже в первом чтении выглядит сомнительной смесью происходящего на двух психических полюсах, я знаю об этом, но и об этом не хочу умолчать, хотя ни для кого, кроме меня, разумеется, это не имеет большого значения. Но тогда и то и другое было для меня одинаково важно, так что не буду прибегать к ретуши, спасаясь от суда людей сильных, покуда еще не пораженных таким вот коротким замыканием.
А пока что эта особа стоит рядом, это авангард экзекуторов всей операции. Ей мало моего лица напоказ, которого теперь нет, потому что оно мне уже не принадлежит, а ведь здешней женщине ничто человеческое не может быть чуждо. Ей мало того, что я бледнею, я чувствую это по стынущим под кожей сосудам, по напряженным мышцам, по разверстым векам, по распахнутым зрачкам, пробитым насквозь, до самой шеи, тяжело это вынести. Ей мало этого. Безличностная личность, по самую шапочку закрытая полотном цвета туч перед грозой, уже неотчетливая в этой полутени и все больше похожая на осьминога, еще раз осматривает ногти рук и ног, не обнаружит ли случайно и там моей хитрости. Потому что и они должны быть без искусственных красителей, без изоляции в виде лака. А поскольку она всего лишь следит за основными правилами, и вовсе не является, о диво, моим врагом, и не так жестоко молода, как прежние девицы, то объясняет мне, что это важно для того, чтобы можно было контролировать ногти во время наркоза, видеть, как они выглядят во время операции. Не синеют ли в результате перебоев в кровообращении, из-за нехватки кислорода. И при случае сообщает мне, может быть, в виде утешения, может быть, чтобы поддержать мои амбиции, хотя я уже много часов назад оставила их в ином созвездии. Так вот, оперировать меня будет сам профессор. «И вы уж простите, но именно он не выносит пациенток с претензиями». Потом я записала: может быть, он и прав, что ему нужен человек, какой он есть, что он хочет видеть его во время своей работы без всяких приложений?
На меня надевают шапочку, похожую на кастрюлю, она твердая и слишком плоская, чтобы затолкать в нее волосы. И я помогаю в этом сестрам, даже волос у меня уже нет. Я вся дрожу, мне все холоднее и холоднее, зубы лязгают, вода эта уже ледяная и бежит все быстрее, кто-то снова укрывает меня одеялом, может быть, оно и мягкое и теплое, как доброжелательное присутствие, но не преграждает потока холода, потому что водопад увлек меня всю целиком и я лечу вместе с потоком, в конец всего. Оттуда я вижу над собою лицо «моего» врача, потому что узнаю глаза, только глаза в очках над маской, он смотрит и молчит, говорить уже нечего, потом исчезает за моим плечом, там, где на отдалении я слышу мужские голоса, не то два, не то три, обычные голоса спокойных людей, прежде чем они примутся за работу. Это наверняка врачи, пискнул кран, плеск воды, вот они моют руки, это длится долго, все время, пока вокруг меня идет хоровод приготовлений, теперь уже иной состав, две фигуры, кажется, тоже женщины, об этом я догадываюсь по их размерам, а иначе как их можно различить в этих монашеских обрядовых одеяниях? Одна спрашивает: «Которая грудь?» Левая, говорю я, вернее, только поворачиваю голову в ту сторону. Наверное, поэтому справа ставят высокое сооружение с банками, от них резиновые трубки, мне знакомо это сооружение, точно такой же прибор для капельного вливания стоит там, над больной, доживающей у окна, на фоне круговращения дня и ночи, а здесь день еще не начался, все еще голубые сумерки, пока стеклянное солнце, что висит надо мной, мертво. Может быть, где-то есть окно, но я его не вижу, часы у меня отобрали, время только в людях, что кружат вокруг, сейчас я циферблат, и тоже указываю им необходимые сроки.