Спешка нарастает, когда смолкают те, наверное, уже готовы. Один из них становится в головах, это, конечно же, анестезиолог, над самым своим лбом я вижу его лоб, тоже над плотно укрытым лицом, и понимаю, что это последние мгновения. Справа, у стояка, те две женщины. Пожалуй, я высоко пошла в подборе ассистентов, потому что делать внутривенное вливание не всякий имеет право, все пока что происходит возле моего правого плеча, чтобы дать место слева, как я полагаю, самым главным, хотя я ни о чем не думаю, только ловлю то, что происходит; а ведь я слышу этих ассистирующих сестер, их слова, указание: «Иглу надо укреплять вот так. Нет, не так, вот здесь». И хотя я уже только жду, еще красный свет страха, тревога за свою жизнь: «Неужели кто-то учится на мне? А если ошибется?» Потом укол, искра в кожу, где-то возле локтя — и темнота, неожиданная, сразу, без вздоха.
Может быть, вот так выглядит смерть, может быть, это то самое ничто, в которое мы верим, но ведь — хоть меня и не было — я существовала и дальше, в какой-то разновидности сознания. Это не была ни пустота обморока, ни глубокий сон, равнодушный покой прерванных ощущений, разорванной полосы бодрствования, которую утренней порой вновь надо скрепить в одно целое. Это не был ни сон, ни пустота небытия, только большая, безбрежная тоска, в которую меня погрузили. Тоска не мертвая или застывающая, а все более чувствительные удары ее, борение с чем-то и полнейшая невозможность защищаться, видимо угнетающая душу, потому что она во мне еще осталась. Неотвратимость несчастья, никаких образов, так не бывает во сне; вся эта тягостность в каких-то потусторонних масштабах, все непохоже на ночные страсти, которые навещают нас в веренице кошмаров, с которыми мы все же, благодаря их повторяемости, успели освоиться, благодаря какой-то глубоко сидящей уверенности, что через минуту наступит пробуждение и облегчение, через минуту, через час-два, когда действительно очень этого захочешь. Это была точка на самом дне естества, поскольку она была чистая, однородная и без крупицы надежды. Вот так наверняка праведники понимают ад, чтобы такое вот видение потом растолковывать простакам, как возмездие. Я побывала в этом аду и знаю, что это такое. Меня в него низвергли, хотя я не знаю, как долго длились мои муки.
И голос: «Ну вот и все». Кажется, еще там, в операционной. И вновь перерыв, недолгий, не такой, будто я ждала чего-то, а как будто кто-то настойчиво призывал меня к себе. Я записала: «Я открываю глаза в этом большом дневном пространстве. Надо мною стоит человек, в тот момент я его не узнаю, его не разглядеть из-за слишком яркого света. Он только контур, фрагмент света. В и ж у только его слова: «Все в порядке, это была фиброма, мы ее удалили». А я хочу знать еще что-то, ничто еще не кончилось, я хочу знать, это-то я уже усвоила: будут ли дальнейшие исследования или это уже точно установлено? Человек виден уже отчетливее, вот его лицо без маски, без ничего, открытое для моего дознания. Он говорит: «Совершенно точно. Операция была небольшая». «Не знаю, облегчение ли это» — так я записала. А потом, в тот же самый день, когда действительно начала приходить в себя, появились непонятные фразы: «Кто я есть, что мне теперь осталось? Чувствую огромную усталость. Отдохнуть. Эта мысль — единственный мой эгоцентр, главная потребность. И ничего, кроме этого, почти ничего. Отдых — это счастье. Усталость сильнее счастья».
ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ ЗАПИСОК
Я поднимаю голову, смотрю на то, что снова со мною, как раньше. Глаза женщин — это сама правда, потому что я вижу в них мое спасение.
Потом они говорили мне, что я вернулась спустя семьдесят минут, занявших всю операцию. Они всегда считают, это о чем-то говорит. Отнимают грудь два с лишним часа, начиная с отъезда из палаты.
Говорят, что я вернулась с открытыми глазами, точно никогда не спала. Но я этого не помню. Разговор с человеком в белом был уже позже, когда я лежала на своей койке, в своем белье, Так что они знали раньше меня, что было там внизу. А теперь те, что могут, дают мне понять, что им это не безразлично. А красотка, с которой была ночная беседа, первая при моем появлении спросила врача: «Грудь осталась?» — «И подбородок у меня трясся, глупо так выглядело».