Людская благожелательность.
Только боль слева.
Вот и обед. Мне один горький чай. Глотаю с трудом, горло — сплошная рана. Они и про это знают: слизистая у меня содрана после интубации. Интубация: третья степень наркоза, когда вытягивают язык, чтобы войти с трубкой в дыхательное горло. Это применяется при длительных операциях, в качестве гарантии самого глубокого усыпления после всех предварительных обезболиваний. «Поболит и перестанет, — говорят они. — Так донимает?»
Физиологическая реакция: хочу встать, не хочу утку. Снова протест: «Вы этим не шутите, мы сестру позовем!» Но я знаю, что сейчас могу себе позволить. И экспедиция в коридор, с сестрой, которая меня поддерживает, обхватив за пояс. Вот как я выгляжу: сгорбленная, волочу ноги, руки поддерживают повязку, воздух как студень, рот как у рыбы, которую вынули из той воды. Прошло не более трех часов.
Время, словно антиматерия, лишено признаков, уже сумерки; слышен телевизор, я лежу, дремлю, появляются посетители. Люди к людям, а я лежу одна, потому что так решила. Нет, не одна. Приходит пани Марыся, я кажется сразу ей доложила: «Пани Марыся, грудь цела!» Не знаю почему, рот ее кривится, а ведь делает вид, будто ничего, почти веселая. Потом приходит Алина и вежливо говорит, что я выгляжу как обычно. Вообще-то она вежливая, но тут уж от доброты — и пришла сразу же, и лжет.
Ванда тоже помнила. Звонила в регистратуру, там ей сказали, что сегодня меня оперируют. Так что потом появилась с цветами и гостинцами, но внизу ей авторитетно заявили, что в отделении меня нет. Ее охватила минутная паника, а вдруг да без всякого шума меня ликвидировали на столе! И ко мне не проникла. А апельсины оставила тому, кто все знал лучше: в будке швейцару. Цветы же унесла назад, словно чествуя меня замогильно.
Адъюнкт К. Я вижу его очень часто. Подвижный, почти галопом проносится по палатам, это уже мои вторые сутки, а он как будто и не выходил отсюда. Сейчас, почти ночью, его разговор с женщиной на грани риска. Она решила согласиться на операцию, все же больше надежды. Это решение всей семьи, она говорит об этом так, как будто ей уже легче.
Поехала она вниз на следующий день. Я видела это повторение себя: ожидание, пятна на лице, укол, тем же движением сорвала лифчик. Думает ли то же, что и я вчера, и каждая ли женщина об этом тогда думает? Но ничего по ней не видно, молчаливая и готовая. Это правда, не много мы видим в другом человеке, основательно упрятываем эту правду. Привезли ее спустя два часа с лишним. Значит все. Желтая и бесчувственная, подле нее ставят дренаж, в нем булькает вода, резиновые трубки из крана к груди, это промывают ткань, место, оставшееся от груди: железа склонна к выделениям. И снова адъюнкт осматривает ее, прослушивает, усаживает, как куклу, голова у нее тяжело падает; я смотрю на нее, вот так могло быть и со мной. Потом доктор К. садится на корточки подле ее банки, что-то проверяет, он зол, кричит сестре, чтобы подала проходимую иглу и ведро горячей воды; легкая сумятица, сестры усердно порхают, это же понятно, начальник высокого ранга, не какой-нибудь практикант. И еще несколько раз я наблюдаю адъюнкта в разных нетипичных ситуациях и в разное время суток. Прощаясь, я неуклюже говорю ему, как точно больные обо всем знают, чтобы и он тоже знал. Он удивлен, не хочет этого слушать — и тут же убегает в свой контрольный рейд, невысокий, худой, как будто его выжгла изнутри неустанная спешка.
Но перед этим я еще завтракаю, я почти голодна, и потом выхожу в коридор выкурить привычную сигарету. Но докурить ее не удается. Качели стен, тошнота от этого качанья, кто-то хватает меня и тащит в постель. И сразу возле меня два врача, прежде чем я успела открыть глаза. Щупают пульс, что-то мне назначают, суровые такие, отчитывают: «Да вы что вытворяете?» — но тут ко мне возвращается обычное состояние, а женщины, как только врачи уходят, начинают ворчать, что я ужасно себя веду.
Обход. Во главе профессор, за ним большая группа врачей. Сейчас все больные уложены без всяких разговоров, палата проветрена, постель разглажена, остановка возле каждой койки, краткая консультация, лечащий врач отчитывается за человека, лежащего за отвалом кровати. Когда настает моя очередь, я спрашиваю после их беседы, когда могу пойти домой. «Скоро». И чья-то шутка с той стороны: «Вы удобная пациентка, с вами и возиться не стоит». И я выпаливаю: «Так, может быть, завтра?» — просто так говорю. И слышу: «Не исключено. Будете являться к нам на перевязки, в амбулаторию, а так…»