И беглая мысль, что вот я его вижу, что вот вновь слежу за собой; это многоговорящий сигнал, первый шаг на дороге к возвращению, ты старуха, думаю я снисходительно, ты мой враг и друг до самого конца!
Следующая перевязка. Уже куда проще, и грудь меньше болит; так что, послушно лежа в той памятной перевязочной палате, я веду разговор с доктором М. Он уже пробуждает во мне журналистский дух, а врач, не слишком занятый своим делом, уделяет мне информацию, вроде как интервью дает. В блокноте у меня записано, конечно, не прямо так записывала, лежа на столе, вытянутая, как рыба.
— Не отступаемся, боремся, часто отдаляем конец. На то мы и есть. Дарим этим людям, изрезанным, часто искалеченным, восемь-десять лет дополнительной жизни.
— Это много.
— Конечно, это может быть целая вторая жизнь.
— Всегда столько?
— Не всегда. Но даже несколько месяцев что-то значат. Мы делаем много, не всегда можно победить неизвестное. Но мы делаем все, на что способна сейчас наука. Теперь многое иначе, чем было.
— Но ведь радикального средства нет.
— Это верно, часто нет гарантии полного спасения. Но новообразования у женщин, рано обнаруженные, как правило, излечимы. Да, большой процент.
— Значит, мы, женщины, обеспечиваем вам утешительную статистику? — спрашиваю я таким тоном, словно это он виноват, что у нас есть какой-то там шанс, а медицина стрижет на этом купоны, может козырять, внушая кому-то надежду. В чем смысл этой претензии? Видимо, я и впрямь неплохо себя чувствую и пора отсюда убираться.
— Конечно, женщины дают куда больший процент излечения, впрочем, это зафиксировано и в общем плане. Мы же не стоим на месте. А сейчас прошу вас надеть лифчик, чтобы шов лучше держался. И не так будет болеть.
Так он выпроваживает меня, уже далекий за темными стеклами. Бросает сестре чье-то имя, сейчас время осмотров, самое оживление в этом кабинете.
А я надеваю бюстгальтер в превосходнейшем настроении и отнюдь, как бывало, не расстроена по-репортерски, что собеседник не смог рассказать о своей работе что-то очень уж интересное. В конце концов, я завтра иду домой, я из этого выкарабкалась. Сумею съездить к брату, а еще встретить тех, с кем простилась в невероятный день. Как будто все это снится. Как будто я не в полном сознании. А в Познани какое-то семейное торжество, брат приглашал, он держит в памяти даты и юбилеи, а я сказала, что это невозможно, что я иду в анафемское место, потому что тогда это была правда, а теперь я могу быть там, с ними. Быть везде, где захочу. А брат скажет, что тут месса ксендза-парашютиста сработала. Чтобы я теперь могла надеть лифчик. Обычный лифчик не слишком искалеченной женщины. Скажет мне, что вот дошли молитвы куда надо, а я буду молчать и, может быть, подумаю, что есть в этом какая-то их правда. Важная, человеческая правда, от которой я отреклась.
ДЕНЬ ВЫХОДА
Ночь прошла, зыбкая от самого этого факта, словно мне было жалко ожидать сна. Больничная ночь вовсе не для всех людей пора забытья; здесь нет тишины, нет обособленности от всех остальных. Злые духи шастают по углам, иногда взлетают, бьют нетопырьими крылами и, держась на тяжких вздохах, вторят стонам, чтобы не смолкали, отвечают бормотаньем на бормотанье тех, кто в прорывах горячки во весь голос ищет ответа и не находит ничего, призывают темноту, чтобы хоть та что-то дала знать, взывают к мраку о своем недосказанном будущем. Тишина больничной ночи не обычная тишина, тут демон в любую минуту может упасть на край твоей постели — и ты уже не один с мучительным вопросом о своей судьбе.
Возле женщины, вчера оперированной, дремлет сестра, прикрыв ноги одеялом, это первая тяжелая ночь после схватки на скальпелях, оттуда слышно только бульканье дренажа, кипит в банке теплая вода, будто в чайнике на газе, а сама больная спит беззвучно, еще затянутая туманом наркоза, видимо, перепончатокрылые вампиры, посещавшие ее ранее, уже не имеют к ней доступа. Наверное, вчера и позавчера высосали из нее свою порцию крови и страха.
Утром мы обходим ее настороженно, всякое бывает; бывает и приступ плача и воплей, но она просыпается трезвая и мягкая, словно что-то совершила, кожа как у живого человека, значит перевалила то состояние, когда все колеблется на краю, иногда утрачивается равновесие, а сейчас вот знает, что сделала то, что хотела, что должна была — и может быть, поэтому теперь и покой.