Таким нелегким способом дядя Янек зарабатывал на жизнь. Не знаю, то ли он не хотел, то ли не способен был иначе. Думаю, что с течением лет и дед был бы удивлен, получи он возможность спокойно обедать четыре воскресенья в месяц. Все-таки эта их встреча была единственным, без фальши, до конца искренним контактом отца с сыном, который был его плотью, но вырос таким непохожим, на такой несхожей почве.
Сейчас я думаю, что их единила общая задиристость, неуступчивость в борьбе за деньги и полное презрение к людским толкам, если уж они хотели добиться своего. Но капитулировала и должна была в конце концов капитулировать старость, а может быть, чувство вины? Хотя дед ни в каких прегрешениях по отношению к этому сыну никогда не признавался, но неужели его сердце так же высохло, как и все остальное естество, которое с годами становилось все более узловатым и было уже только механизмом из мышц и жил, держащемся на скелете? Неужели он не любил всех своих сынов, из которых только один заставил его гордиться? Но ведь и этот, младший, был, пусть и в кривом отражении, так на него похож.
Это отдаленное время, вереница образов, не знаю, сколько их я помню на самом деле, а что возникло из рассказов тех, кто дожил до иной эпохи, хотя их сознание осталось по ту сторону военной баррикады и отстаивали они ее, ибо все, что происходило там, и хорошее, и плохое, принадлежало им, было временем их силы и полноты жизни.
Может быть, до меня дошла только легенда, где фигуры обрисованы резче, полны недосказанности, занимают обычно большее место, потому что таков уж закон сказки; они-то глубже и западают в пускающее ростки воображение, бродят в нем, изменяют субстанцию личности в пределах возрастных рубежей, ведь это же неправда, это же примитивная фальшь, будто мы выходим навстречу своим судьбам, охраняемые розовым детством. Каждый выносит оттуда скрытые страхи, с которыми до конца не может справиться. Они становятся на пути даже там, где все как будто выглядит безопасным, но мы, отмеченные ранней угрозой, сами создаем себе препятствия, спотыкаемся о то, что, может быть, и не существует. И потому ни одна биография не может быть гладкой, мы петляем среди событий и, бывает, не хотим видеть их простейшей сути. Так что любая жизнь запутывает очередные узлы трагедий, без них, может быть, мы были бы неспособны ощущать собственное существование. Наверное, потому никто не может сказать о себе, что познал длительное и безущербное счастье, разве мы можем относиться к нему так, будто у нас отобрали память?
А если мы и сумели сохранить из этих лет существования на заре жизни немного веры, надежды и любви, немного света на остаток дней, то это даровано от неведения и наивности, от естественной самозащиты, чтобы своими счесть дела с более длинным радиусом, а не те, что находились ближе всего. Это были ровесники, которым легче всего врать, это была округа и местность для игр, для бегства в свой возраст, бегства краткого, но беспечного, потому что природа — союзник маленьких людей и нет в ней тех недомолвок, которые, проявившись, могут предстать ночным кошмаром. Этот кусок земли возле дома можно познать и освоить, на него всегда можно положиться, если где-то, среди темных стен, красиво называемых семейным гнездом, разрастается нечто, слишком трудное, чтобы его понять.
А мне повезло, это была исключительная местность, меня швырнули на землю на стыке тектонических структур, на горизонте я могла видеть напряженный ритм вершин, черных и лесистых, а когда устанавливалась ласковая пора под благодатным небом, то и все пространство, гармония цветов обработанных полей из дальней дали подступала прямо к глазам. Это было Прикарпатье, где имеется все, закуток Польши, где томящееся от жары лето с растопившимся от жара солнцем и континентальная зима с вихрями и двухметровыми снегами имели одинаковые права. Местность с полным набором красок и форм, люди, может быть, жили там и бедно, но уж жили в полном смысле этого слова. Ежедневно нас ожидало нечто неведомое, каждый день приносил изумительные открытия на этом стыке двух краев, на этой покатости, тянущейся на десятки километров, которая через каждое мгновение выстреливала в высь крутизной или падала в низину. В овраге у реки осел город, но уместиться не смог, поэтому с трудом карабкался на взгорье, а мы среди деревьев на склоне смотрели на самую высокую городскую башню, метров двухсот, на которой петух, вертевшийся от малейшего дуновения ветерка, был ниже наших ног. Звон колоколов, каждый пробитый час ударял в ветви, в заборы, в дома, их гудение било в нас с чудовищной силой, неожиданно прегражденное этой стеной.