И они знали только то, что видели и слышали, хотя взрослые пренебрежительно полагали их слепыми и глухими. Нас было несколько ребятишек, выращивали всех скопом, заботливо распихивая по углам. Для родителей собственные дети всегда немного недоразвитые, потому что если признать, что последующее поколение вырастет нормальным, то никто бы и детей не заводил. В этих углах и надо было существовать, чтобы как можно удобнее было для них, в этих навязанных нам рамках, потому что тогда в доме царил покой. Воспитывали нас, как умели, в соответствии с унаследованными обывательскими убеждениями, что детей надо все время шпиговать съестным и благими советами. Мы относились к этой методе с презрением, быстро придя к выводу, что недомогание дает определенные преимущества, а благие советы — сугубая, абстракция, потому что люда и сами приходят к нужным для себя выводам в ходе своей жизни.
Так, например, я знала, когда у матери менструации, знала, что бабушка живет в постоянном восхищении зятем и с трудом выносит воинственность дочери, что вся семья в общественном мнении соседей, подглядывающих за нами из-за герани на кривых окнах, казалась бандой разнузданных сорванцов, где ездят на старухе и где имеется беспомощный мужчина, которого терроризирует собственная жена. Примерно так это можно было определить, только они называли мать «скандалисткой» или, к примеру: «эта психопатка, что с людьми на ножах».
Мать же просто ни на миг не складывала оружия, находясь в постоянной боевой готовности, без минутной передышки ведя ожесточенные сражения со всем миром. Противник превосходил ее силы, но она и знать об этом не желала, оттачивала свое сопротивление, словно саблю, парируя удары с дуэлянтскими возгласами — и в кругу своих и вне дома, на глазах у всех, потому что для нее враг был повсюду. Она все хотела устроить по своему собственному разумению, а судьба скуповато отпустила ей возможность доказать это, уготовив для нее пресные, пустопорожние дни, поэтому она безрассудно боролась за свое место, хотела доказать, кто она такая, и годы не смогли сломить ее упрямство, а пропасть между нею и тем, как она жила, все росла, все чаще она фехтовала в пустоте, металась вокруг нас и этого дома на холме, а люди обходили ее стороной, как и мы опасаясь, что могут стать целью ее опасных наскоков, совершаемых во имя преодоления преграды — установленного для нас всех уклада.
Противоречие между личностной структурой и так называемыми общественными условиями. Это может быть темой трагедии, но узнаем мы об этом только в зрелые годы. Тогда я смотрела на мать со стыдом. Я стыдилась этих спектаклей, показываемых всей округе, в летние месяцы, когда нас вывозили за город, на воздух, и зимой, когда наши детские убежища были ограничены стенами метровой толщины, а ее голос бился в коридоре, изрезанном сводами, чуть ли не псевдоготическими. Потому что зданию было триста лет, теперь такие охраняют и реставрируют, теперь они уже красуются на открытках в три окна шириной среди «ренессансных памятников» на базарной площади, свидетельство упорства того города, — упорства, столь схожего с материнским, потому что и у него были свои честолюбивые стремления, и он, как и она, когда граница прошла близко, вынужден был отказаться от всего.
Летом наше отчуждение от мира взрослых выражалось в бегстве, но не в угол с выцветшими обоями, а куда глаза глядят, на окрестные холмы или в дикие заросли сада, где деревья уже поразила проказа сохнущих ветвей, где стволы были уже трухлявы и бесплодны. Потому-то он и был такой красивый и загадочный, а кривые деревья служили трамплином для прыжка в надежные укрытия. Зелени хватало, чтобы укрыть нас, у каждого дерева было свое имя, придуманное нами, и если случайно там появлялось несколько завязей, то мы заранее знали, какой будет вкус этих плодов, если успеют, пока их не расклюют птицы, попасть к нам в руки. Мы сидели в ветвях, прятались в кустах, ныряли в овраг с ручейком, хорошие это были заросли, благодаря им мы оставляли всех в покое на долгие часы, а вот я, именно я, поскольку я здесь являюсь главной темой, могу ли быть спокойной?
Вися, как обезьяна, на дереве, обдирая кожу в терновнике, прыгая через мох у ручейка, — я почти всегда, насколько себя помню, п р и с л у ш и в а л а с ь. Приближалось такое время дня, когда я прислушивалась особенно чутко, даже среди вопящей оравы, к которой я не могла принадлежать, потому что, вспугнутая тревогой, она перемахивала через проволоку — и уже духу ее не было. Для них это были только угрозы, а меня призывали к порядку, к тому, чтобы я была с ними, чтобы смотрела и слушала, хотя и не должна была ничего понимать.