И вот я после долгой разлуки вернулась к Ванде, хотя во время той трагедии я часто бывала с нею, была, если можно так выразиться, в ней, когда смерть вырвала человека, который был смыслом жизни, а может быть, последним светом для нее. Она через это прошла. Но это не была обычная смерть, обычная, чистая и возвышенная благодаря улетающей с памятью вечности. Нет, это была смерть жестокая, кровавая, захватанная грязными лапами сенсации, выпотрошенная дознанием и назойливостью следственных властей, имя этого человека не оставляли в покое, всяческие домыслы о нем растаскивали по страницам газет, привязали ее к процессу преступников, совершивших убийство. И она через все прошла. Прошла и через кабинеты следователей, через разоблачение ее тайны, через чужие представления об этом человеке, через бредовые видения, которым было приказано плясать вокруг нее, чтобы она призналась, что именно таким он и был, для полноты его биографии. Кто-то искал поучительной правды в том преступлении, а для нее это была ложь без всяких обоснований, огромное посмертное мошенничество по отношению к ее любви. Она прошла через это, сумела пройти. Я знаю, она защищала яростно, хотя он уже ни в какой защите не нуждался, так как восторжествовала справедливость, если справедлив расчет: смерть за смерть.
Она жила, продолжала жить, вынужденная чем-то заполнять свое время, не знаю чем, не знаю как, не смела допытываться, ведь я столько знала о ней в своем воображении, но мне было стыдно, и я чувствовала опасение, что впервые увижу, как она сломлена и какая осада вокруг нее, поэтому опустила глаза при встрече и безмолвствовала, словно несчастье ее было мне безразлично. Я ждала, что она мне скажет. Не очень много, не поверила она мне своего мрака. И опять оказалась сильнее меня, хотя мрак этот осел вокруг ее глаз и рта, и не знаю, сумеет ли она еще стереть его с лица. Заклейменная, ушла она к своей полужизни. И вновь долгие месяцы мы были далеки друг от друга.
А теперь я позвонила ей, она мне нужна, словно всего того никогда не было, потому что сейчас для меня существовала только я. В сравнении с этим все прочее сделалось эпизодом из чужих биографий, видимо, во время внешних перемен человек тоже меняется. И еще я подумала: человек, люди, а может быть, только одна я обречена на это себялюбие страха.
Я не встретила удивления, этой первой преграды для моего призыва. Некоторые люди редко удивляются, наверно потому, что исчерпали отпущенный им запас неожиданностей. А я поначалу взяла какой-то безразличный тон, кружила вокруг да около, «что слышно, что новенького» — идиотский вопрос, на который нет никакого ответа, если только у собеседников нет в запасе готовых словесных наборов. А они есть только у тех, кто связан нитью, чутко реагирующей на все, связанное с различием полов, или привычным сосуществованием. Нам с Вандой это давалось нелегко. Пришлось мне наконец спросить о той женщине, ведь это и была цель моего звонка, Ванда знала о ней больше всех. А теперь и я хотела знать все. Я знала Стефанию много лет, слышала о ее болезни, но она как-то прошла мимо меня, помню только ее как особу многословную, жадную до всяких радостей жизни, жену очередного мужа, благодаря ему я с ней и познакомилась, имея возможность наблюдать в ней эти стихии, пока наконец он не спрятал ее подле себя, потому что надоел ему наш мир со словесной мякиной, вот и обратился к вещам, которые поставил по своему писательскому выбору превыше всего. Я даже как-то вскинула брови: «Стефа — и без груди?!» Сейчас же важнее всего узнать, как она сумела это пережить, как можно с этим прожить. И Ванда, не подозревая о моей уловке, сказала правду:
— Этого я тебе описать не берусь. Без груди? Это было давно. И только начало. Потом вырезали вторую, а теперь вот пришлось удалить из нее и женщину. Так и живет, вся обкромсанная. Нет, почти и не выходит из дому. Разумеется, неизвестно, что будет дальше. Она это знает, она понимает, чем больна. Обречена. И вынуждена с этим примириться. Как? Не знаю. Кто может знать? Она и сама, пожалуй, не знает. Так что ждет, и по ней видно это ожидание. Но мы не касаемся этой темы. Как она с людьми?.. Тяжело с ней разговаривать. Ждет и молчит. И считает, что мы только мешаем ей в этом. Понимаешь, что это значит?