Вопросов у меня больше не было, я сказала «до свидания» и дала ему дорогу. До свидания, наверное, там, на третьем этаже, за глухой дверью с надписью «Операционная», мимо которой я прошла сюда. Тогда я прочитала это так, как разглядывают афишу на улице, обычный элемент условного целого. Теперь, спускаясь в хирургическое отделение, я несколько замедлила шаги, чтобы получше все разглядеть. Мое воображение напоминало хорошо изолированную дверь, будущее показалось мне близким, но весьма неопределенным.
От сестры внизу я получила также весьма скупые сведения. Видимо, все в моей жизни теперь должно пребывать в неопределенности. Как долго?
— Женщин с подобными заболеваниями у нас целый список. Все ждут своей очереди. А мест мало, как раз в том отделении сейчас закрыты на ремонт две палаты.
Я хотела уговорить ее, ведь когда дело принимает такой оборот, ничем не брезгуют, даже вытряхивают карту из рукава. А может быть, это только уклончивый ответ, потому что я не высказала все прямо? И я назвала имя их шефа, бросила на чашу весов мою с ним договоренность, ведь у меня такая протекция, подумала я, а вдруг она сдастся? Однако номер этот не прошел, напрасно я пускала пыль в глаза, потому что она смотрела только на список перед нею.
— Я знаю, звонили из приемной профессора. Но что делать, если нет свободных мест? Подождите несколько дней. В вашем положении это несущественно. — Произнося эту краткую фразу, она посмотрела на меня как женщина на женщину. Вероятно, давала понять, что хотя бы эти дни я еще похожу в целости, как и все прожитые годы. Так куда торопиться? Но тут же склонилась над графиком с цифрами. — Я сообщу вам. Номер телефона? Позвоним или дадим телеграмму. А пока что никто тут ничего сделать не может. Там люди лежат по нескольку недель. Поймите.
Я сделала все, что могла, и покинула этот кров, столь необходимый теперь, но еще и негостеприимный, а будущее вновь удалилось от меня, даже за пределы мысли о нем. Я шла по улицам, шла пешком, потому что торопиться было некуда, шла морозным утром по заиндевелой улице, в час, когда полны учреждения, школы и фабрики и пусты улицы, когда только домашние хозяйки снуют с первыми авоськами покупок и меряют столичные артерии люди, проведшие ночь в поездах, неся в портфелях дела, привезенные из разных концов Польши. Стояла самая что ни на есть зрелая осень, щеки у меня сделались тугими от холода, нет, не судорога от стиснутых зубов, и не холодный металл в напряженной спине, я вовсе себя не чувствовала так, точно была уже под наркозом. Холод шел снаружи, передо мной развертывался город: вон еще бодрая старушка с огромной собакой — стариковские собаки обычно кривоногие и жирные, — и обе, скорее всего, подслеповаты, потому что вместе готовятся к смерти, так на что им смотреть? А вон несколько типов начали вторые сутки своего разгульного раунда и смотрят мне в глаза, ведь у них же головы хоть куда, хо-хо! — вот и холостяцкая лихость, и каждая юбка по дороге только для них, любую выбирай!
Я иду по утреннему городу, и он идет вместе со мной, не ускоряя шаг, не прикрывая глаз, он был моим собственным уродством, тронутым омертвением каменных сосудов, когда слабеет в нем пульс течения толпы. Словно в ночи, я слышала собственные шаги на камне, все могло меня удивлять, ведь в эту пору я не часто, почти никогда не вглядывалась в такой пейзаж. И сейчас я была не здесь, не в себе, а н и г д е, и только немного страха, что это безболезненное отупение должно кончиться, ведь то, что милосердно, длиться не может. Все хорошее длится обычно недолго, подчиняясь свойству нашей памяти сокращаться, она присваивает себе право выбора событий, которые западают в глубину, к самому солнечному сплетению, к самому сплетению внутренностей, у нее всегда есть место, чтобы оказаться в центре мимолетных трагедий, которым, к нашему огорчению или умудренности, она не позволяет проходить бесследно.
Но никакой памяти во мне еще не было. Была осень, был город, был свой собственный холод, который не сумел меня поразить. И я вошла к себе в дом, переполненная этим чувством, сходным с сонливостью, еле добрела до тахты, чтобы погрузиться в нее без сопротивления.
А потом день в Союзе литераторов, все в том же состоянии изоляции, обычное собрание по вторникам тех из нас, кто должен думать о других, а не о себе, кто что-то делает по чьему-то настоянию, но пошел на это, потому что таким уж появился на свет. Они хотят, бесспорно, ладить с собой, но никогда не могут поладить с другими. Там тебя бомбят претензиями и проблемами, там в тебя всаживают скорострельное ехидство и орудийные упреки, я отбываю эти вторники вот уже много лет, так что кое-чему научилась, умею огрызаться либо отмалчиваться, поскольку откровенность не всегда добродетель; сегодня я, как говорится, принимаю участие в дискуссии, чаще в качестве мельницы по перемолу общих мест, пью чай, потом с другими перебираю список титулованных докладчиков на ближайшем собрании первичной организации. Я знаю, что эти титулованные будут откручиваться от встречи с литераторами, потому что для них это цирковая клетка, а в ней всякие номера с тиграми, они же предпочитают нас не видеть — очень уж эта аудитория настырная, умная, выше среднего уровня и без понятия о правилах обратной связи, которые мы называем властью. Мы об этом отлично знаем, мы же сами из них, только нас якобы облагодетельствовали, выставили в передовую цепь, чтобы мы охотились в трудно доступных резервациях, прочесывали места, которые нам укажут, и возвращались к ним с добычей. Вот мы и ломаем голову, как бы поудачнее напасть на очередную жертву, каждый из нас судит об этом по-своему, уже разработал свой метод, время подгоняет, я тоже слышу в этом хоре свои соображения и запиваю их чайком, все — как обычно. Не было этого самого утра, не было никаких сроков, потому что их еще нет во мне, совершенно запропастились где-то в повседневности.