И на сей раз я не ошибалась. Янке даже и ни к чему было оговариваться, я-то знаю, куда иду, что там лечат и от чего никто пока не может избавить в нашу космическую эпоху — от опухолевого средневековья. Я отлично знаю об этом, правду эту я осмотрела со всех сторон, но это совсем другая правда, когда услышишь ее вслух, когда произносит ее смешанный хор — свой и чужой.
И вот я сажусь в кресло в моем углу, к исписанным страницам, к которым сегодня не притронулась, потому что вдруг образовалось много свободного времени и это меня сбивает с толку. Я могу поразмышлять о различных явлениях, которые мы познаем. Сколько из них ставило нас на ноги и толкало вперед жаждой жизни, голодом по тому, что ожидает в светлом завтра? И сколько из них было предвестием непредугаданных секторов опыта, которые мы с такой готовностью называем счастьем? А сколько из них затмило нам взгляд всякой темнотой неудач, изменой себе самому и другим, слепотой после удара, неизбежностью конца во всем? Сколько правд несем мы в себе и сколько до конца останется с нами, а сколько — всего лишь отходы нашего опыта?
На этих страницах я часто пишу о телефоне. Иначе нельзя, если хочешь без умышленных опущений описать других и себя как опорные точки тех дней. Телефон — важное создание в квартире, это герольд, гонец, страж и посредник, особенно для тех, у кого нет постоянно подле себя людей, этих инструментов решений, контроля или передачи мысли на расстояние протянутой руки. Для нас отсутствие этой коробки, издающей сигналы, — глухота и исчезновение близкого мира в часы, когда мы обречены на изгнание в собственных стенах, чтобы иметь возможность покидать их несколько метафизическим путем, уходя в четвертое измерение нашего воображения, которое становится единственной реальностью и вопреки нашему сопротивлению должно быть для нас самодовлеющим. Я знаю случаи, когда мои собратья, не желая слышать ничего, не ставят себе телефон, вырывают шнур из стены, гонят техников, предлагающих свои услуги. И знаю других, у кого двухчасовое молчание в этом углу заглушенных призывов вызывает ощущение Страшного суда, боязнь конца собственной полезности, почти патологию, граничащую в глазах других с безумием. Такие, хоть и сидят в своей норе, не соглашаются на изоляцию. Одно ухо у них всегда в трубке, и я даже думаю, что для них необходим этот переменчивый ритм внутреннего напряжения писательского труда и перескоков во что угодно. Меня это приспособление не очень поработило, я не настроена усматривать в нем нечто демоническое, хотя оно и многое сделало, было свидетелем многих событий, и порой у него вырастали крылья, а то вдруг оно грозило мне огненным мечом. Порою, когда я уйду куда-то слишком далеко, телефонный звонок ударяет в меня слишком резко и отдается во мне — откуда-то из грудной клетки прямо в мозг — почти физической болью. Но все это нормально, как обычно, когда звонят надежные люди.
Мне хочется написать о нем «этот человек», но это может выглядеть слишком многозначительным, нарушить пропорции наших взаимоотношений. Но бывает, что я жду именно этого звонка, жду по-разному, однако не слишком долго, вот и сегодня он звонит, а я сижу недвижно, но так же нельзя, я же знаю это много лет, а теперь особенно — и хорошо, что я слышу его голос. Я говорю «приходи» без всяких предисловий, как обычно у нас водится, потому что никакие вступления не складываются у меня в голове, я бездумно задержала время и только еще сопротивляюсь, пусть это будет завтра, хотя бы завтра. А если он меня не застанет, то я дам знать позднее. Почему позднее, что я затеяла? Не знаю, пока ничего не знаю, но это с н и м не связано, впрочем, я буду у себя, наверняка еще буду, не задавай столько вопросов. Там вновь угрюмое молчание, а я опускаю трубку и перевожу дыхание, и мне гораздо теплее оттого, что я еще могу вселить в него неуверенность.
Между нами еще никогда не бывало живого обмена мнениями, широких тем, которые сближают людей, я могу даже сказать точнее: с этим человеком я не разговариваю, я сплю. У подобной постановки много хороших сторон, так как ни один из нас не переступает границы своих склонностей. Не знаю, способен ли Э. трудолюбиво завоевывать женщину и потом формировать ее для себя, все плотнее опутывая ее. Он никогда не говорит о вещах, которых я не увижу в его поступках. Он принадлежит к поколению, которое навсегда оказалось искалеченным, презрев всякие декларации. Может быть, я как раз на это и смотрю с любопытством, Это меня не отталкивает, он для меня человек без эффектных, хотя и коварных прикрас, но и без ущербин, о которые я как-нибудь могла бы нечаянно пораниться, — так что во мне нет сопротивления, я приняла правила установленной нами игры.