Так вот, в какой-то момент взлетал и преодолевал складки местности голос высокий и звучный, на последнем слоге моего имени протяжный, как фермата, так что эхо успевало принестись от крепостных стен за военной дорогой. Возможно, звали кого-то иного, совсем не нас, видимо, она вновь шла в бой за что-то неведомое, но для матери очень важное, она хотела быть правой — и вот излагала свои аргументы, и тогда порой с дороги, либо из-за плетня по соседству, либо из окна лачуги доносилась ответная реплика — здесь-то и крылась роковая ошибка тех людей, потому что, сами того не ведая, они подливали масла в огонь, тогда голос взмывал ввысь, достигая беспредельных высот неповторимой колоратуры, и это могло длиться бесконечно, тогда мы переставали существовать, никого из нас не было, пока она сама не освобождалась от себя и, наконец ослабевшая от баталии, считала, что с нее хватит, — и возвращалась к нам. Ах, этот крик, этот крик…
СУББОТА
Я еще часто слышу его, может быть, и сама кричу во сне, но просыпаюсь в тишине, осенний день наступает медленно, его легко задерживают занавеси на окне, в комнате утренние сумерки, а постель за ночь уже приспособилась к моему телу, ни жаркая и ни холодная, как что-то постороннее; так хорошо потягиваться в ней, расправлять мышцы и суставы, торговаться с собой, когда же по-настоящему вставать. Я закидываю руки за голову — так спят младенцы, так спят взрослые, когда перестают играть в удобный сон. Потом все больше вхожу в явь, опускаю руку, кладу ее на грудь, набухшую оттого, что закинута другая рука, — и застываю неподвижно, раковина ладони становится тяжелой, уже нет хаотичности пробуждения, уже какое-то неверие и настороженность, и первая мысль, что я еще сплю, и этот страх, только именно такой страх, потому что о таком можно только читать, но переживать за другого невозможно.
Неправда, думаю я, это неправда, я еще не проснулась и не сознаю себя. Поскорее вновь засыпаю, не сознавая, что это бегство. Но сон зыбкий, я уже слышу свое дыхание, это же самообман и самозащита, якобы-дремота, которую я подарила себе — и как только ухитрилась? — еще на часик.
А потом возвращаюсь и уже знаю, что сейчас мелкий день без глубины тьмы, в которой имеется другое дно, и что вовсе это мне не привиделось. Я осторожно глажу, а потом безжалостно мну это место, уже чужое, уже опасное, и хочу найти спасение. Сначала ищу его в себе. Может быть, это всего лишь след после той истории, тогда был нарыв от простуды, от свернувшейся крови, я же месяцами мерзла, месяцами и руки, и ноги, и вся кожа были обложены льдом воздуха. Тогда вскрыли этот синий конус возле соска одним махом скальпеля, вышло немного гноя — даже шрам рассосался. Я думаю — а теперь думать надо обстоятельно, — нет, неправда, это было на правой груди. Здесь ч т о - т о д р у г о е. В другом месте, разной плотности — и когда проверяю, есть ли еще, не ощущаю никакой боли. Но он же есть, этот орех в моей ткани, не растаял вместе с ночным страхом.
Я знаю свою грудь, каждая женщина ее знает благодаря себе самой и другим, и я лежу и держу ее в ладонях, она — это я, она вошла со мной в начальную жизнь женщины, болезненно созревала, а меня предостерегали, что грех ее касаться, даже взглядом, потому что это первая, уже явная тайна тела, а я не должна знать, что она у меня есть. У человека несколько родов чувствительности, а вот у нас еще дополнительные, может быть потому, что грудь у нас область дремотная, в какой-то момент может пробуждаться и даровать обильную радость в любви и материнстве, в пестовании и защите новой жизни, даже когда она является всего лишь удобством для твердых ребер другого, близкого, который иногда ее понимает, а иногда и не вспомнит, не сознавая, что́ причиняет этим женщине.
Я знаю свои груди, мне не нужно ежедневно знакомиться с ними прикосновением, и то, что одна из них изменилась, — в этом не могло быть ничего умышленного. Случайность. А мало ли случайностей, с которых в нас начинается что-то иное? Ну, блеснет что-то и угаснет, и снова мы почти те же самые, пренебрегаем этими предостережениями, и в том-то мудрость человека, что он не просто летучая мякина в мельнице всяких состояний своего предназначения.
И каждый испытывает мелкие тревоги, когда дело касается его тела, ищет в нем что-то, выходящее за нормы, предполагает последствия, чтобы потом сказать себе, что это неправда, что это склонность заглядывать в глаза опасности, чтобы потом все оказалось благополучно, чтобы тем больше уважать исправно функционирующий организм. Очевидно, чередование страха и спокойствия необходимо человеку. Наверное, таким вот образом я и ухитрилась тогда заснуть, откинув руку с этого дурацкого места, вызвавшего дурацкую выдумку.