«Слава Богу, наконец-то это самое демократическое светило закатывается за горизонт, а с ним вместе и его незадачливый кровавый творец».
Первое знакомство с тюрьмой
«Мы не караем, а исправляем».
Некоторые утверждают, что им свойственно предчувствие беды. Не знаю, — я этого не испытал, хотя несчастье коснулось и меня.
Памятный день 11 марта 1938 г. — суббота — ничем буквально не отличался от всех остальных. Так же, как и всегда приехал в Управление, принял срочные доклады начальников отделов и поехал на аэродром.
Шум самолетных пропеллеров и спешно снующие бортмеханики и авиатехники были так привычно знакомы и близки.
Приняв рапорт дежурного, ознакомившись с работой и дав соответствующие указания, я в прекрасном настроении поехал в город.
В ресторане Дома Советов пополнил достаточно однообразным меню затраченную энергию и снова без всякого предчувствия надвигающейся опасности вышел на улицу. Садясь в машину, увидел идущего ко мне уполномоченного НКВД по воздушному флоту Халявина с неизменной слащаво-гаденькой улыбкой на дегенеративном лице. Подойдя, последний поздоровался и, как всегда, не глядя в глаза, произнес:
— Виктор Иванович, вас просит срочно заехать нарком НКВД.
Я предложил ему место в машине и через пять минут подъехал к зданию НКВД.
Халявин услужливо побежал в комендатуру за пропуском, и мы прошли во внутренние апартаменты.
Иду спокойно. Предчувствие и здесь не подсказало, что обратно из этого «святилища» мне суждено будет выйти только через полтора года. Полтора года физических и моральных пыток, но зато и политической переоценки всего существующего порядка.
Сажусь в приемной кабинета и рассеянно просматриваю газеты. Проходит минут пять, и я спокойно задаю вопрос:
— Где же нарком?
В ответ получаю вежливое извинение и просьбу немного подождать. Погружаюсь снова в газету и замечаю, что в приемную входят четыре чекиста и о чем-то шепчутся с Халявиным.
Дочитать заметку мне так и не пришлось: как молния все пять молодцов бросаются на меня и, вероятно, от «излишней храбрости», навалившись кучей, злорадно рычат:
— Оружие есть?
Оружие у меня было, но с собой я его не носил. Убедившись, что таковое отсутствует, — «герои» несколько успокоились.
Ошеломленный таким приемом, но все еще наивно доверчивый, я ничего не понимал, а в голове мелькнула детская мысль, — вероятно со мной просто шутят.
Но моя наивность быстро сменилась сознанием серьезности всего происходящего.
Храбрая ватага начала с усердием срывать с меня ордена и нашивки.
Операция была произведена изумительно быстро, и я, ошеломленный, ничего не понимающий, но уже с кандалами на руках, весь оборванный стоял и видел перед собой их победоносные лица.
Глаза и руки сих стражей быстро рассматривали и прощупывали мои документы и складки платья, вероятно в поисках особо важных контрреволюционных документов.
В голове был хаос. Пытался заявить, что это вероятно недоразумение и просил дать компрометирующие меня материалы.
Но как все резко изменилось; куда исчез вежливый тон Халявина. Осталась только неизменной мерзко слащавая улыбка.
В ответ на мое требование последовал грубый окрик:
— Подожди, покажем все документы, сам их напишешь.
Так ошеломляюще быстро и просто из свободного гражданина Советского Союза я превратился в политического арестанта, — «врага народа», не чувствуя за собой и тени преступления, кроме разве наивной веры в свободы, дарованные «самой демократической конституцией в мире».
Подписав какой-то клочок бумаги, именуемый «актом личного обыска», под конвоем двух «храбрых» следователей с обязательно наставленными на тебя «пушками», как называли мы револьверы, — меня повели во внутреннюю тюрьму, расположенную для конспирации тут же в здании, и сдали, как драгоценную ношу, надзирателю.
Надо отдать справедливость руководству ГПУ, подбирающему тюремные кадры. Здесь был представлен полный букет человеческой тупости, дегенеративности и людоедской кровожадности.
В эти черепа вбивали примитивные приемы палачей, не забывая и чекистского психологического воздействия.
Первое знакомство с этим типом людей из отбросов человеческого рода было ошеломляюще.
О нравах и обычаях советских застенков я имел представление только по отдельным статейкам, красочно доказывающим перековку душ «закоренелых преступников» под «благотворным и гуманным» воздействием ГПУ.
Но вот подошла и моя очередь, начали ковать и мою душу.