В шутливом тоне задаю ему вопрос:
— Ну, вот что, дорогой папаша, здесь в камере я староста, и мне, как «на духу» — все должны искренно рассказывать свои преступления. Вот и ты, как руководитель массового вредительства на заводе, должен честно во всем сознаться.
Бедный старичок, с выговором на «о», смотрит на меня серьезными недоумевающими глазами и говорит:
— Ей-Богу, староста, ничаво не знаю. После ареста меня привели к какому-то начальнику. Он спрашивает:
— Ты эс-эр?
Я что-то яво не понимаю и говорю:
— Што это «эс-эр»?
— Как он ударил меня по лицу и закричал:
— Не знаешь, што такое эс-эр?
— Тут я понял и, вытирая кровь, говорю:
— Нет, я не эс-эр, а мордвин.
Начальник совсем озлился и, ударив сапогом в живот, приказал увести. За что он обиделся, никак не пойму. От короткого, внешне смешного рассказа, повеяло жутью. Человек не имеет понятия, что такое эс-эр и думает, что его спрашивают о национальности. Этому старику приписывали руководство группой вредителей Байрам-Алнинского завода.
Месяца через два старичка вызвали на допрос. Вернувшись с положенным количеством синяков на теле, последний обратился ко мне за консультацией:
— Староста, скажи пожалуйста, чаво это следователь сегодня дал бумажку и говорит — распишись, что ты обвиняешься по 58 статье, еще какое-то слово и 4.
Я ему тут же объясняю:
— Тебе, вероятно, предъявлено обвинение по 58 статье, параграфу четыре.
Он обрадовался, что вспомнил слово «параграф» и сразу стал просить объяснить, что это значит. Моя дальнейшая беседа с ним заставила немного развлечься окружающих. Исполнив его просьбу, заявляю:
— Слушай, папаша, мы даже и не подозревали, что ты так ловко можешь разыгрывать простака, являясь одновременно таким крупным преступником. Поэтому брось свое постоянное «чаво» да «чаво» и отвечай-ка уже более откровенно. Если тебе предъявлен 4-й параграф, то у следователя бесспорно имеются веские основания. Да ведь ты и сам прекрасно понимаешь, что такое 53-я статьи параграф 4. Это же самое тяжелое обвинение.
Мой бедный старичок, окончательно смутившись, продолжает бессвязно лопотать:
— Ей-Богу, староста, не знаю, ни в чем не виноват.
Я продолжаю нашу беседу и говорю:
— Ведь 53-я статья параграф 4 — это есть связь с международной буржуазией. Вспомни хорошенько, когда, чем и какому буржую помогал, и не запирайся пожалуйста.
Старик окончательно обескуражен и моргает глазами.
— Ну, хорошо, продолжаю я, — если не помнишь ничего о связи с между народной буржуазией, хорошенько припомни, не помогал ли когда-либо русскому буржую?
На лице бедного старика крайняя растерянность и напряженность.
— Давай, не запирайся, все напрасно, лучше расскажи откровенно, может быть когда-либо колол дрова буржую или уборные чистил? Пойми, что все это рассматривается, как помощь буржуазии. Со всех сторон несется искренний смех, а мой преступник и тут беспомощно твердит:
— Не помню, староста. Ей-Богу не работал я у буржуя никогда. Всю жизнь сызмальства, вот уже 50 лет, как на заводе.
Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. А грустно потому, что таких «папаш» с одной стороны и подростков с другой, сидели в тюрьмах миллионы. Многие из них, вероятно, и до сих пор не могут вспомнить, какому буржую они помогали колоть дрова или убирать нечистоты.
Однажды нам объявляют, что желающие могут написать заявление кому угодно и о чем желают. Наивная вера в справедливость все еще теплилась у многих. Казалось, что расскажут кому-то о своей невиновности, и там придут в негодование от этих искренних и жутких строк. Большинство все еще верило, что творимая инквизиция является делом рук исключительно ГПУ. Сейчас оставшиеся в живых прекрасно понимают, что главным инквизитором был ни кто иной, как сам «родной папаша», который из-за своего звериного самолюбия и сегодня продолжает гнать на убой миллионы русских солдат, опираясь на жидовско-чекистские пулеметы. Только эти отбросы человеческого общества, не могущие найти себе куска хлеба честной работой, спасая свою шкуру и сытую жизнь, охраняют и своего кровожадного хозяина.
Я также поддался минутной слабости и решил написать заявление. Немного подумав, кому же адресовать свое послание, окончательно остановился на Ворошилове. Когда меня вызвали в отдельную комнату, и дежурный надзиратель, вырвав из засаленной книжки листок бумаги, швырнул последний на стол, я немного смутился и заявил, что собираюсь писать товарищу Ворошилову, почему и прошу дать мне хороший лист бумаги.