Действительно, план выполнялся с превышением, причем, поверьте, без всякого очковтирательства, так вошедшего в систему других наркоматов при даче сводок. Гимнастерки «особо талантливых выявителей врагов народа» украсились орденами. При подобной штамповке обвинений — искренних признаний и щедрых поощрений — не стоило, конечно, утруждать свои убогие мозги кропотливой работой следователя, необходимой при выявлении действительных преступников.
Те же соседи перед уходом на конвейер наставляли:
— Если тебе предъявят шпионаж и чтобы ребра твои были целы, — не задумываясь сознавайся в том, что ты считал в воздухе самолеты и сведения передавал в Иран или Афганистан.
Действительно, в Ашхабаде трудно было придумать другой, более интересный объект. И вот, наш гражданский аэродром с пятью старыми пассажирскими самолетами становится излюбленным объектом шпионажа. Злополучная пятерка самолетов в пылкой фантазии кающихся грешников превращается в 10, 15 и даже один сознался, что он видел 50 аэропланов. Все эти цифры не смущали следователей. Важно «искреннее признание». Последнее устраивало дознавателя, отмечающего у себя по выполнению плана еще одну единицу талантливой работы. Был также доволен и преступник, избежавший таким признанном пыток. Как правило, подписавшего протокол с «чистосердечным признанием», — не били, а отправляли обратно в тюрьму. Вернувшись в камеру, новоиспеченный шпион возбужденно, но радостно говорил:
— Подписал протокол, что считал в воздухе самолеты, а сведения передавал за границу.
Этого наивно детского лепета было достаточно, чтобы человека расстрелять. Но зато последний знал, что его снова не пригласят на конвейер.
Дальше следовало сиденье в камере в ожидании приговора. Решение выносилось заочно так называемой «тройкой». За одну ночь, стараясь не затормозить общий ход конвейера, это верховное судилище рассматривало сотни дел с «чистосердечными признаниями». Приговоры были коротки и гласили — «расстрел», 5, 8, 10, а позже, особым добавлением к кодексу — и 25 лет.
Надо было видеть радостные лица людей, не забудьте, абсолютно ни в чем неповинных, получивших 8-10 лет, чтобы представить кошмар этой инквизиции. Последние прыгали, как дети. Действительно, вместе с 8-10 годами кончалась пытка и жуткие еженощные ожидания расстрела. В перспективе — лагеря, которые после пережитого представлялись курортом.
Остающиеся с завистью посматривают на счастливцев. У одних впереди еще конвейер, другие каждую ночь ожидают конца.
Но был и другой сорт преступников, которые ни за что не желали подписать протокол и сознаться в том, чего никогда не делали. Тогда конвейер работал полным ходом, и упрямых закоренелых преступников часто уносили на кладбище или же полуживых снова бросали в тюрьму для передышки. Вид этих злостно не раскаивающихся людей при возвращении в камеру внушал ужас.
Дней через 10 после моего пребывания в камере № 19 принесли одного туркмена после 23-дневного беспрерывного допроса. Дна дня он лежал без движения. Товарищи вливали в рот воду. Запекшиеся губы представляли сплошное кровавое месиво, а вместо зубов зияли развороченные десны.
Но живуч человеческий организм. На третий день наш труп начал уже приподниматься и обводить мутными глазами окружающих. Затем попросил снять с него одежду. Тут нашим глазам представилась жуткая картина: спина представляла сплошную рану. Грязная рубашка вместе с гноем и кровью отделялась от мяса. Внутренности были отбиты, и кашлял он кровавой пеной. Придя в себя, последний на ломаном русском языке начал свой рассказ. Жутью повеяло на окружающих от этих простых слов. Его обвинили в шпионаже. Он упорно отрицал свое преступление. Применяемые пытки не сломили стойкости духа. Следователь в бешенстве. Ему надо во что бы то ни стало не отставать от других в выполнении плана. Еле живому преступнику объявляют, что он обвиняется уже не в шпионаже, а в троцкизме. Навряд ли бедняга вообще когда-нибудь слышал даже фамилию этого обанкротившегося политикана. Но, владея плохо русским языком, доведенный до отчаяния пытками, он подписал, сам не понимая, документ, уличающий его в троцкизме. Рассказ был очень краток и давал полное представление не только о жестокости следователя, но и о вероломной хитрости такового. Мы все внимательно насторожились, когда он раскрыл рот: