Догладила платье, завернула в газету два бутерброда с салом, обошла квартиру, проверила, все ли окна с ночи закрыла, остановилась возле спящего Лаврика. Дитя и дитя. Коленки вперед, кулачок под щекой. Не дали бы соседи раскладушку, на пол бы лег. Потому что гость в доме — главный человек. Одни люди по-человечески старятся, естественно молодость от них уходит, а у других детское остается, и этих особенно жалко. Вспомнилось, как по-детски, стуча ногой, бунтовал Лаврик, когда дочь объявила, что уезжает поступать в геологический.
— Ты слабенькая, — кричал Лаврик, — ты девочка. Я тебя и сейчас одной рукой подниму.
Потом написал дочери письмо: «Какое же у тебя сердце, если так спокойно, на всю жизнь (подумай, Оля, институт — это начало, а потом геология — это уже на всю жизнь) бросаешь отца?» То, что дочка на всю жизнь бросает и мать свою, Лаврику в голову не приходило. И потом, когда Ольга приезжала на каникулы, а потом из экспедиций, он говорил ей только о себе:
— Бросила меня, а теперь приехала как ни в чем не бывало.
Татьяна Сергеевна достала из шкафа белье, носки и рубашку мужа, написала записку, прислонила ее к будильнику: «Лаврик! Если даже не будешь весь мыться, надень чистое белье и эту рубашку. Татьяна».
Степан Степанович прохаживался по асфальту вдоль подъездов. Татьяна Сергеевна поглядела на него, как на свою вину, поздоровалась, сказала на вздохе:
— Пошли, Степан Степанович. Назвались груздями — полезем в кузов.
Он зашагал рядом с нею, молча и торопливо. Ее размеренный быстрый шаг был не под стать ему. Сбивался с шага, откашливался, иногда отставал и тогда короткой пробежкой догонял ее. Она чувствовала, как неловко, трудно ему возле нее, не знала, как сбить с него эту скованность — была она от непривычки общаться с незнакомыми людьми, от волнения перед встречей с заводом. Но попадет ли еще он в цех? В парткоме до девяти закрыто. Главного инженера или кого из замов директора с такой просьбой беспокоить не будешь. А цеховое начальство для бюро пропусков не авторитет.
— Мы почему так спешим, Степан Степанович, — объясняла она по дороге, — чтобы успеть до начала смены оформить пропуск. Большое предприятие наша «Розочка», свои рабочие и те только строго по пропускам входят.
Он хотел что-то ответить, но опять закашлялся, и она оставила его в покое. Что будет, то и будет. Нехорошо только, если он Лильку свою в проходной встретит. Тогда может произойти непредвиденное, — за доченькой его скандал не задержится. «Чего явился? Думаешь, Соловьиха тебя спасет? Да я тебя вместе с ней в упор не вижу!»
Как же она вчера об этом не подумала, когда приглашала — какое там приглашала! — уговаривала, зазывала в цех отца Лили Караваевой. По-другому, спокойно, вместе с Натальей надо было его конфликт с дочкой решать. Но теперь уже никуда не денешься, надо держаться. Я, Лиля Караваева, скандал тебе учинить не позволю. Вот это — мое место в цехе, а вот это — твое. Ты, конечно, не в гостях у меня, но все-таки хозяйка на конвейере я.
Степан Степанович Караваев не был так прост и беспомощен, каким показался Татьяне Сергеевне. В колхозе его характер называли чугунным. Точно это было подмечено. Крепкий характер, твердый, но способный разбиться на куски в особую минуту. Они из колена в колено были такими, Караваевы. Видными, приметными, но тонкими в кости. Дед Степана Степановича, тоже Степан Степанович — они бы всех своих мужиков, если бы было можно, называли Степанами, — прославился тем, что делал из ольхи дудки. В деревне на тех дудках никто не дудел, дед Степан даже от внуков их прятал. Зато осенью вся ярмарка в уездном городе пищала и заливалась от этих дудок. Дед возил их в город на подводе мешками, отдавал в красильню, и дудки, как лентами обвитые, блестели зелеными, голубыми, пунцовыми полосками. На те дудки дед и дом новый поставил. Недаром говорят, когда из забавы капитал нажит, непрочное это богатство, жди беды. Так и получилось. Сгорел дом перед самой революцией, деда к тому времени полтора года как на свете не было, а два бездомных женатых его сына под самый революционный момент угодили в разбеднейшие бедняки. Тогда и прилипло к ним это прозвище: Дудари. С одной стороны, из-за деда, а с другой — уж очень разливались они, агитируя за новую власть.
Степан Степанович в сороковом пошел в школу и только там узнал, что фамилия его Караваев. На деревенской улице почти у всех прозвище было как бы второй фамилией, и маленький Степа отзывался в школе на Караваева, на улице — на Дударя. В те годы отец с матерью возвели хороший дом. Но началась вскоре война, и этот дом сгорел. Отец погиб на фронте, и после войны мать начала строить дом одна. Все тогда строились. Получали в сельсовете документ на лесную делянку с обозначением высоты и диаметра деревьев, которые можно было валить. Словно кто написал им на роду: и дети, и правнуки — все будут строить и строить свой дом, и не будет этому конца, потому что так вам назначено — строить.