Старится человек не только рядом с чьей-то молодостью, старится и сам с собой, ударившись о цифру своего возраста. Не кричи гости два года назад «сорок пять — баба ягодка опять», Татьяна Сергеевна еще бы побыла молодой. А тут они ее не выпустили. Какое уж тут «опять»! Оглянуться не успела, а уже все, приехала.
Она и сказала тогда Наталье, что все, кончилась жизнь без всякого понятия о возрасте, надо меняться, соответствовать прожитым годочкам. Наталью рассердили эти слова.
— Ты уж состаришься, как же! Твоя молодость в твоем здоровье и в отсутствии комплексов. Так что береги здоровье, — сказала Наталья. — Ты еще десять лет слово «старость» произносить не должна.
Татьяну Сергеевну насторожило «отсутствие комплексов». Как она понимала, эти комплексы должны быть у современного человека, если он не чурка с глазами. С чего это Наталья с ней так расправляется?
— Я с комплексами, Наташенька, еще с какими! — Получай, подруженька, из того же котла, тем же черпаком. — Из-за этих комплексов я молодость свою проглядела, но уж зато старость не упущу!
Круглое, разрумянившееся Натальино лицо вытянулось в грушу.
— Умолкни, Татьяна, ты пьяная, — сказала она, — наслушалась комплиментов, а они по ошибке тебе достались. Они все Лаврику причитаются за его кулинарные подвиги.
И все-таки любопытство взяло верх над Натальей.
— Неужели еще этого проходимца, Полундру свою, не выкинула из сердца?
Наталья специально сказала «свою», чтобы побольней было. «Полундра» — надо понимать, мужского рода. Наталья спросила и пожалела о своих словах: жалким и несчастным сделалось лицо именинницы.
— Я думала, Наталья, что ты подруга. Ты бы хоть день другой выбрала такое сказать.
— Ну и плюнь на мои слова, — дала задний ход Наталья. — Сказала и сказала. Неправду же сказала?
— Правду, — ответила Татьяна Сергеевна, — только не всякую правду можно в лицо лепить. Это моя правда. Тебя она не касалась и не касается. Ты как ее тогда коснулась, так все и поломала.
— Я?! — Наталья от возмущения всплеснула руками, схватила Татьяну Сергеевну за локоть, потащила на кухню. — Говори, да не заговаривайся. Такое обвинение хуже клеветы!
Разобраться им не дали. В кухне появился Лаврик, открыл холодильник, сел перед ним на корточки, стал доставать бутылки с минеральной водой.
— Таня, — сказал, — ты заверни Багдусарову домой пирогов. Он прямо стонет, что закусок нахватался, пирогам места нет.
— Багдасаряну, — поправила Наталья.
Только через день, в понедельник, подруги объяснились.
— Не было у нас, Наташа, никакого разговора. Нельзя нам в наши годы прожитое ворошить. Прошло и прошло. Нас оно не трогает, и мы ему не судьи.
Давно все это было, а никуда не сплыло. Многое из того, что позже произошло, забылось, а то — все до словечка в памяти задержалось.
Было Татьяне Сергеевне тогда восемнадцать. Кругленькая, молоденькая, ни матери, ни другой родни. Такой, как поглядишь, вроде никто и не нужен. Ни ласки такой не положено, ни заботы. Днем на овощном складе картошку перебирала, ночью сторожей на трех соседних улицах отмечала в тетрадке: спят, не спят — это их дело; следила, чтобы присутствовали на дежурстве. Сторожа охраняли промтоварные магазины, Таня была их ночным инспектором.
Шел третий послевоенный год. Промтоварные магазины ночью освещались электрическими фонарями. Голубые фанерные бока магазинов в этот час казались прочными и незыблемыми. Только много лет спустя, рассказывая кому-то о том времени, Татьяна Сергеевна вдруг удивилась: «А что там охранять было? На полках в магазинах одни глиняные вазочки. И вот на них полагались сторожа, а над ними — я».
Город разгребал руины войны. Пленные немцы, тихие и деловитые, не убрав до конца следы своих разрушений, в чистеньком обмундировании колоннами прошли до вокзала и укатили на родину. Таня прочитала в объявлении призыв: «Все на восстановление города», уволилась из овощехранилища, пошла работать в дорожную строительную бригаду, но своих ночных сторожей не бросила. Что по ее тогдашним силам была добавочная работа! Подумаешь, ночью подняться и пройтись, проведать старичков-сторожей. Темные до черноты, выщербленные улицы страха не внушали: на груди висел милицейский свисток, она свято верила, что стоит в него дунуть, и сбегутся со всех сторон стражи порядка. Эта уверенность, наверное, и спасала. Когда какая-нибудь ночная тень пыталась подать голос, Таня бесстрашно откликалась: «Иди, иди сюда, милиция тебя давно ищет!»