— День добрый, Эдуард Вениаминович!
Юрий Сергеевич Сречинский — худые руки оголены, рукава рубашки достигают локтей, галстук, высокая военная полубокс стрижка, вертикальные морщины — вышел из замредакторской клетки. У него уже тогда был рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Он сам уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Соединенные Штаты с европейского континента, из Франции, но, в отличие от «босса», после войны. Войну он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, цинично современные советские, не понимали его чопорного старомодного национализма.
— День добрый, Юрий Сергеевич.
Я уже уселся на корректорский стул и получил от бухгалтерши предложенный стаканчик кофе. Я любил эти утренние, еще нерабочие 15–20 минут, когда пахло табаком Соломона Захаровича и бухгалтерша, зажав сигарету в зубах, приготавливала кофе.
— Как ваше ничего? — ласково спросил Сречинский, останавливаясь у корректорского стола. Помимо моей воли и жестокого молодого разума, я испытывал к замредактору не совсем понятную мне симпатию. Я даже подозревал, что это он является моим таинственным благожелателем. Дело в том, что каждую неделю Моисей выдавал мне аккуратный конвертик с двадцатидолларовой бумажкой внутри.
— Один из почитателей вашего журналистского таланта, желающий остаться неизвестным, — представил «босс» конвертик в первую встречу.
— Это вы, Моисей Яковлевич, сознайтесь? — спросил я, взяв конверт.
— Ну вот еще… Зачем? Я плачу вам зарплату. Если бы я хотел вам помочь, я бы прибавил вам жалованье…
Босс был прав.
— Но кто это может быть?
— Я не знаю. Спросите у Юрия Сергеевича, это, кажется, его приятель.
— Да, я знаю этого господина, — улыбаясь признался Сречинский. — Но он настоятельно просил меня не сообщать вам его имени.
— Но почему?
— Он так хочет. Не желает вас стеснять.
Сейчас у меня нет сомнений в том, что это Юрий Сергеевич был моим таинственным благодетелем. Потому что с его смертью поступление конвертиков прекратилось.
Как мое ничего? Юрий Сергеевич пользовался старомодными церемониальными выражениями другого века. Он говорил «батенька», называл всех без исключения по имени-отчеству.
— Не могли бы вы, Эдуард Вениаминович, посмотреть вот эту статейку. И скажите мне, пожалуйста, что вы о ней думаете.
Он часто спрашивал меня, что я думаю о той или иной статье. О подавляющем большинстве статей я думал плохо. У газеты было лишь несколько профессиональных корреспондентов, и лучшим среди них был, бесспорно, «босс», Моисей. Основная же масса статей поступала от дилетантов. Особенно плодовита была последняя «еврейская» эмиграция. (Тогда этот поток лишь набирал силу. Своего пика графоманское бумагомарание достигло позже, через несколько лет.) Плюс старики второй (послевоенной, массовой, простых людей) эмиграции высылали нам свои антикоммунистические творения. Рукописи обеих эмиграции были ужасающе безграмотны — и стилистически, и орфографически.