- Они хотят меня выжить, - сказал мне Казаков в elevator. - Но хуй-то им удастся!
"Хуй-то" было его наиболее употребимым выражением. Не руга-тельством звучало оно в его исполнении, но каждый раз особенной вы-соты степенью, как бы индикатором крепости. Для той же цели в полиграфии служит восклицательный знак. Иногда он произносил та-кое "хуууй-тооооооо!", что оно звучало, как три восклицательных знака.
- Ты что, шумишь и дерешься с соседями?
- Шутишь? Я даже на машинке не печатаю теперь. Я выклеиваю тексты. - Мы вышли из elevator и направились к его двери по коридо-ру типа тех, которые ведут от камеры смертников к комнате с электрическим стулом.
- Я поселился здесь, хуй знает когда, и плачу им столько же, как платил, хуй знает когда, а по закону они не могут увеличить мне плату за комнату. Ха! - Он сунул ключ в замок его двери. - Они теряют на моей комнате деньги. Им выгоднее сдавать ее подневно пенсионерам. А я плачу им помесячно, как было договорено. Сейчас они объявили, что будут делать в моей комнате ремонт. Хуй-то!
Он включил в комнате свет и, не снимая шляпы, сбросил с себя туфли.
- А я пошел к еврею Шапиро, к адвокату, и еврей сказал мне, что я имею полное право послать их на хуй с их ремонтом. Вот как. - Он опустился на кровать и поднял ногу. Ступня была залеплена газетой. Я закрыл за собой тяжелую, завернутую в грязное железо дверь.
- Ноги меньше промокают и не мерзнут... - объяснил он газету и стал срывать промокшие и рваные ее куски со ступней. Обнажились серые шерстяные носки. Вытертый moquette* у кровати выглядел теперь, как нью-йоркский асфальт. В довершение всего он содрал с се-бя и носки и босиком прошелся по комнате. В плаще и шляпе. - А где бутылки?
* Ковер во всю комнату(фр.).
Он сам поставил "жидовское сладкое" на кинг-дэвидовский приземистый комодик у двери. Я указал ему на бутылки. Поко-павшись в ящике комодика, он извлек штопор. Ввинтил его в пробку и, опустив бутылку на пол, зажал ее ступнями босых ног. Потянул. Он вне всякого сомнения эпатировал меня. Когда он не преследовал цели эпатировать народ вокруг, он был чистым холостяком, бедным, но гордым Вильямом, у которого каждый предмет находился на своем месте. Хаос воцарялся вокруг него лишь в моменты поэтических вдох-новений. Стаканы у него были грубые, сильные и небьющиеся, из ду-того, буграми мутнозеленого стекла. Все жидкости, наливаемые в этакий стакан, выглядят мутнозеленой дрянью. Но возможно хватить его об пол, и он подпрыгнет от пола.
- Твое! - Он сунул мне в руку бугристый сосуд и поднес свой ко рту. Фу, мерзость какая...
Выпив, он снял шляпу. Седой, красивой волной зачесаны были на-зад волосы. Густые брови потомка кубанских казаков хищно взлетали вверх. Крупный нос с чуть заметной классической горбинкой, как у римских сенаторов, мощно засел над сильными губами.
- Хорошо выглядишь, - сказал я.
- А хуля ж! - Он снял, наконец, плащ и, выдернув из-за зана-вески, закрывающей входную дверь, вешалку из проволоки, распялил на ней плащ. Под плащом на нем был серый костюм с большими пле-чами.
- Мамаша опять звонила... - сказал он и сел на кровать, указав мне на стул.
Я решил сделать вид, что нс расслышал его.
- Ты прямо дэнди заделался, Вилли, - сказал я, разглядывая его костюм. - Какой стиль!
- Хуйня, в thrift shop* купил за 15 долларов... Мамаша жалуется, зовет меня, а я не могу ей признаться, что мне еще рано... Нельзя еще сейчас. Пришлось уговаривать... Поскандалили... Жалко мамашу...
* Магазин дешевой ношеной одежды (англ.).
Мамаша его умерла. Я сам видел телеграмму, присланную ему два года назад из СССР в "Кинг Дэвид". Вопреки телеграмме и здравому смыслу, он утверждает, что мамаша звонит ему время от времени. Он нс утверждает, что она звонит ему из Москвы, он никогда не сказал, что мамаша жива. Она ему "звонит". Понимай, как знаешь. Опять-таки, он никогда не сказал, что мамаша звонит ему по телефону. Полу-чается, что мамаша коммюникирует с ним с того света... Мать озабо-чена жизнью Вильяма, в частности тем, что, дожив до сорока шести лет, он так и нс женился. В предыдущее по времени сообщение с мама-шей, родительница убеждала Вильяма образумиться, наконец, осте-пениться, найти себе "настоящую профессию", после чего Вилли (он всегда любил мамашу и слушался ее при жизни) отказался от welfare пособия и устроился клерком в City-Hall. Таким ловким маневром он обошел мамашу, сменив профессию welfare recipient на профессию клерка. И сохранил за собой право писать стихи, обойдя эту свою профессию хитрым молчанием.
Собственно "писать стихи" следовало бы заключить в кавычки, поскольку Вильям Казаков никогда стихов не писал. Он их выкраивал из стихов других поэтов, живших до него, он успешно соавторствовал с Пушкиным, Блоком, Пастернаком и Шекспиром! Он выкраивал, распарывал и перелицовывал, работал, как мой знакомый хромой чер-ный Джо, по кличке "Боллс". Джо реконструировал одежды при cleaning shop на Вест 23-й улице - Казаков перешивал классиков.
- Бляди мы все, - сказал он. - И ты и я.
- Очень может быть, - согласился я. - А чего это ты вдруг?
- Чего, чего... - Он резко встал с кровати и налил, разливая, рыв-ком, вина в стаканы. Несколько крупных винных капель шлепнулись на его босые ноги. - То, что я не могу к мамаше сейчас... Пока свою работу не закончу, не могу. А вообще-то обязан, сын ведь...
- Но ты ведь не единственный се ребенок... У тебя же сестра есть... Почему она... - Я не добавил "не отправится на тот свет повидать ма-машу", Когда вы разговариваете с прочно сумасшедшими людьми, следует полностью войти в их систему логики и отказаться от употреб-ления вашей. Тогда все прекрасно.
- Мать не любит Верку, - возразил он сердито. - Верка-корова, не умеет обращаться с мамашей. Она раздражает мамашу, перечит ей... Держи! - Он сунул мне в руку стакан, и я едва успел подхватить его. Он сердился на себя, на меня и на Верку из-за того, что мы не умеем обращаться с его мамашей
- Мамаша в конце концов расплакалась... - закончил он и повер-нулся к окну.
Сказать "прошел к окну" было бы неверно, так как все в его камере было рядом. За окном дождь лил не душевым потоком, но океанским прибоем заливало стекла. И сквозь прибой в верхнем левом углу раз-мывались вновь и вновь, всякий раз по-иному, цветные огни. Я знал, что это Empire на 34-й улице. Шмыгнув носом, он повернулся ко мне.
- Я теперь только у Рабиндраната алкоголь покупаю. Меня тут отравить пытались. Чуть не загнулся. Кровью блевал...
- Ну, если всерьез хотят отравить, то могут и Рабиндранату бу-тыль подсунуть, - заметил я. - Чего им стоит... Войдут, один Рабиндраната отвлекает, а другой к его бутылям свои подсунет...
- Невозможно. Рабиндраната хуй наебешь. Рабиндранат - хитрая индийская лиса. Это он с виду такой распиздяй, а...
В соседней комнате глухо шлепнула дверь и включили музыку.
- Магги явилась! - Судорога метнулась по его лицу. - Проститутка черная. Соседка, - пояснил он. - Это она, стерва, с ирландцем договорилась, чтоб он мне яду в бутыль подмешал...
Опять напомнив о себе, что у чокнутых своя железная логика, я все же не удержался от вопроса:
- Какие же, ты думаешь, у нее мотивы, Вилли?
- Как какие? - возмутился он. - Хэ, это ж и дураку понятно.
Комнату хочет занять. У меня же лучшая комната на этаже. Угловая. Она и больше на пару метров, и окна у меня три, а не одно, как у нее. Ты думаешь, почему они хотят меня выжить? Потому что Магги при помощи своей черной пизды вертит всеми ими здесь в отеле, от ме-неджера до уборщиков.
- А кто такой ирландец?
- Продавец в liqueur-store напротив. Я у него до Рабиндраната ото-варивался. Пока Магги с ним не снюхалась.