Давление у него после ругани со старым маразматиком скакнуло, голова кружилась, перед глазами роились блестящие точки. Требовалось срочно выпить таблетку анаприлина, а ее как назло под рукой не было.
Став на приставную скамейку, он достал с третьей полки коробку № 42. Она была доверху набита пухлыми папками, завязанными на бязевые тесемки. Генерал вынул лежащее сверху «Дело № 1007/56-п/1942-ф», пролистал пожелтевшие страницы, частично исписанные чернилами от руки, частично отпечатанные на пишущей машинке.
«…Самовольно бросив при отходе портфель гитлеровского курьера, В. Жуков и Г. Гуськов позорно бежали, зачеркнув тем самым героические усилия павших в бою бойцов, что привело к фактическому провалу операции. По возвращении на места базирования В. Жуков и Г. Гуськов запятнали себя фактами людоедства, за что были приговорены к расстрелу…»
ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД. ХЕРОМАНСКИЙ ХРЕБЕТ
5 марта 1942 г.
– Задание выполнили?
– Да…
– Не да, а так точно! Где оберет? Где его чемодан?!
В землянке особиста потрескивала буржуйка, покачивался огонек на фитильке сальной плошки, стоящей на сколоченном из горбыля столе. За столом сидел разгневанный капитан Чистяков. Почерневшие, обмороженные, партизаны шатались от усталости.
– Оберет погиб…
– Группа Бурана вся полегла…
– Они в засаду попали…
– Где немецкий портфель?! – перебил Чистяков.
– Не донесли, – отупевший от усталости Гуськов не заметил, как проболтался.
Особист встрепенулся.
– Так портфель был у вас? Где, где он?!
– Бросили… – сознался Жуков. – Он тяжеленный был. Мы бы с ним не ушли… немцы на канадских плетенках как по льду за нами летели…
– Бросили портфель курьера Гитлера? – закричал Чистяков, вскакивая. – Да вы с ума сошли! Под трибунал захотели?! Операция на контроле Москвы!
Грязный, изможденный Василий исподлобья глянул в сыто-бритое лицо особиста.
– А вы почему раненых в лазарете бросили, товарищ капитан?
– Что-о?! – Чистяков схватил Жукова за грудки. – Что ты сказал, сволочь?!
– Не уйти нам было, товарищ капитан, – оправдательно заныл Гуськов. – Немцы как сбесились, по пятам шли. Вы же сами видели, какая карусель завертелась из-за оберста проклятого.
Чистяков отшвырнул Жукова и набросился на Гуськова.
– Немчуры испугались?! Забыли слова товарища Сталина? «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» А вот это что, я вас спрашиваю?! – Чистяков развернул узелок на столе, в котором лежал почернелый шматок вяленого мяса. – Зубра застрелили? Приказа не знаете?
– А если и зубра? – набычился Жуков, глядя все так же непокорно. – Зубра жизнь вам дороже жизней советских людей?
Удар кулаком по столу подбросил коптящую плошку.
– Зубры десять тысяч золотом стоят! Приказ забыли? Гнашук!
В низкую дверцу, пригнувшись, вошел ординарец особиста Дмитро Гнашук, крупный парень с рябым плоским лицом.
– Они это тебе дали? – Чистяков показал на мясо.
При свете коптилки Гнашук вгляделся.
– Воны, – сказал он, обеими руками подсмыкивая сползающие от недоедания штаны. Спочатку казалы, шо барашка у татар видибралы, а потим ось Гуськов пожартував, шо нибыто Хфедос черства була людына, ось и мьясо в нього зачерствилэ…
– Чего ты там бормочешь? – приложил к уху ладонь Чистяков.
– Шо цэ той… мьясо Хфедоса, – поднял голос Гнашук.
– Чье мясо? – не понял Чистяков.
– Хфедосеева, шо загинув у лазарети, – громче доложил Гнашук. – Я блювал далып, ниж бачив. От сволота!
У особиста приоткрылся рот.
– Так вы что же, людоеды? – ахнул он, скребя ногтями по кобуре. – Своих товарищей погибших ели? Гнашук! Арестовать их! Лично расстреляю! Людоедство в отряде! Да вы враги народа! Хуже фашистов!
«Людоедов» заперли в землянке, отведенной под гауптвахту. Их охранял Гнашук. К утру ждали возвращения из Зуйских лесов комиссара Лобова, чтобы вынести штрафникам окончательный приговор.
Ночью смертно продрогший Жуков проснулся, будто его толкнули.
На нарах, в ногах сидел черный, источающий дым человек.
Пытается Василий отползти, да не может, тело парализовано.
Пытается слово сказать, а горло пересохло.
Вдруг вспыхнули вокруг темной фигуры языки пламени.
Встал Толя Колкин, осветившись с ног до головы огнем. Долетел тихий шепот.
– Как, я не очень жилистый был?
Василия сотрясло, будто схватился он за оголенные провода. Душа ведь во сне голая, без кожи, во сне ей больнее, чем в жизни.
Глаза Жукова залились пекучими слезами, горло прорвалось криком.