Очень сомнительно, что он вспомнил все эти слова в одиночку. Добрые учителя вложили их в его уста, и он, как обученный попугай, повторял, ничего не изменяя и не прибавляя от себя. И еще:
— Прокаженный потерял последнее разумение. Бароны не осмеливаются бунтовать по причине его болезни, которой сам он явно злоупотребляет. Он не наделен ни правом, ни властью отказать в наследовании моей жене, принцессе Сибилле. Коронация Бодуине неправомерна и ничего не значит; все это поймут, когда его дядя перейдет в мир иной, что довольно скоро может свершиться. Бог примет его душу, хоть он грешил и ошибался; ибо, поверьте мне, так долго жившему в тесноте дворцовых покоев и посвященному в секреты семьи, он отнюдь не безупречен, это далеко не святой король, коим представляют его народу. Но я воздержусь от дальнейших речей, все-таки он мой шурин…
Ненависть между ними росла день ото дня, и, чтобы покончить с этим и вырвать Сибиллу из рук такого человека — хоть и не многое их связывало, но она оставалась его сестрой, — Бодуэн решил расторгнуть этот брак. Открыто он объявил его «ни добрым, ни честным» и посвятил в этот план патриарха Ираклия. Ги де Лузиньян был поставлен в известность. Не знаю, любил ли он бескорыстно свою жену, но потерять ее для него значило потерять все! Не спросив необходимого разрешения у Триполи, он бросил армию, спешно прибыл в Иерусалим и тайно перевез Сибиллу в свой замок в Аскалоне, где и затворился. Король приказал ему прибыть во дворец. Лузиньян отговорился болезнью. Раз за разом гонец мчался в Аскалон все с тем же приказанием и, получив тот же ответ, возвращался обратно. Бодуэну была нестерпима непокорность вообще, но такого человека в особенности! Это могло бы стать подстрекательством к неповиновению сильных, признанием в том, что с этих пор он король лишь номинально и не способен принудить к послушанию своих баронов, будь то даже его близкие родственники, как в данном случае, и, наконец, это показало бы Саладину падение авторитета королевской власти и неблагополучие всего королевства. И вот даже такой великодушный сеньор и славный полководец, коим оставался Бодуэн, несмотря на проказу, не снес наглого оскорбления от этой заносчивой и бесстыдной твари, полностью зависящей от воли женщин. Он известил его, что, раз болезнь не позволяет ему добраться до Иерусалима, то он сам отправляется к нему навстречу. Ни с кем не посоветовавшись, кроме, разумеется, Жанны, которая ничего мне о том не сказала, он решился лишить Лузиньяна имущественных прав и таким образом полностью разрушить его надежду примерить иерусалимскую корону. Это был единственный способ упрочить за маленьким Бодуине его незыблемые права. Но для того, чтобы возмездие воплотилось во всей полноте, ему было необходимо лично, невзирая на разложение тела, исполнить это мучительнейшее из всех заданий: речь шла о том, чтобы отсечь от себя всю свою фамилию в Монт-Руаяле и затем отречься от собственной крови! Если бы он доверил эту миссию Триполи, того обвинили бы в ревности. Клевета могла найти здесь себе пищу и разгласить, что и после смерти короля Раймон поведет себя так же и воспользуется состоянием своих вассалов, дабы удовлетворить ненасытную жажду земельных приобретений. Проведенная же Бодуэном кампания могла быть только карательной, бесспорной, вполне заслуженной, и дурным языкам оставалось бы только молчать. Наперекор мольбам лекарей, уверявших его в том, что он не сможет довести предприятие до конца, и слез, что не смогла сдержать на этот раз Жанна, он поднялся на носилки и отбыл. Как ни странно, все обошлось без обычных причитаний королевы-матери. Но эта покорность никого не обманула.
Жанна в мужском костюме последовала за нами. Бледность и молчаливая апатия настолько разнились с ее обычной живостью и всем пышущим здоровьем обликом, что даже старые бароны, при всей их суровости, были встревожены. Во время дороги с ней несколько раз повторялись те приступы слабости, что обычно охватывали короля, и я должен был поддерживать ее, чтобы она не выпала из седла.
— Ох уж эти мне женщины со своими месячными! — брякнул все же один из них, вызвав кое у кого смех.
Взглядом я заставил их замолчать. Когда мы отъехали в сторону, я обратился к ней:
— Друг мой, что с вами?