Поднявшись, я начал отступать к дверям. Уже у дверей секретарь меня остановил и почему–то сказал:
— Было бы хорошо, если бы ты и Митькину подписал свою книгу.
За дверью меня поджидали трое или четверо помощников Шепетиса. Они опять смотрели на меня с укоризной, но несколько веселее.
— Ну как?
— Ничего особенного, — дернул меня черт за язык, — теперь могу неделю руки не мыть.
Улыбки исчезли.
— Ребята, мне приказано и Митькину подписать свою книгу, но у меня ее нет.
Улыбки опять появились.
Не помню точно, но, кажется, С. Ренчис принес «Рябиновый дождь» на русском языке и аккуратно вырвал проштемпелеванную страничку шмуцтитула. Я написал: «Секретарю Митьки ну, Николаю»… — а отчество забыл. Но, что самое странное, его вдруг не смогли вспомнить и мои спутники. Не знаю, что здесь сработало — страх, литовская традиция или слишком большая любовь клерков к своему начальнику, но и они не могли мне сказать, только спорили между собой. В скором времени меня втолкнули в кабинет второго секретаря.
— Кто Вы такой? — не поднимая головы, спросил хозяин. Я представился.
— А… собственно говоря, как Вы сюда попали?
— Мне первый велел подписать Вам книгу.
— А!.. Если так, прошу садиться.
Митькин долго рассматривал меня маленькими, слегка припухшими, но очень внимательными и живыми глазами опытного практика. Взгляд был острым, пронзительным. Потом он улыбнулся каким–то своим мыслям и, довольный, сказал:
— Прошу прощения, но я ничего не знаю. Еще не владею литовским языком, — он показал на стопку словарей и учебников на правой стороне стола, — но непременно выучу. Он очень похож нарусский.
— Может быть, но на встрече Гришкявичюс говорил по–русски. — Да, он говорил по–русски, но Я не понял, что говорили Вы.
— Меня на той встрече не было, — пояснил я, а мой взгляд упал на фирменные обложки телевидения, сложенные слева. Наверхней красивым каллиграфическим почерком была выведена моя фамилия. Без особого труда я сообразил, что это были переводы всех передач с моим участием.
— Странно, — поднялся секретарь, — возможно, я и ошибаюсь, но мне кто–то о Вас уже рассказывал.
Поднявшись с кресла, я спросил его отчество, дописал автограф и подал книгу. Он ее принял, положил на стол и, очень фамильярно положив мне руку на плечо, стал провожать меня к двери, рассказывая что–то о внучке и детском садике, в котором никто не понимает порусски. У дверей мы распрощались. В коридоре меня ожидал все тот же почетный эскорт, как будто сюда меня доставили силой. В кабинете Шепетиса уже собрался весь отдел пропаганды, но по моей вине разговор не состоялся.
— Ну как? — спросил шеф.
— Кажется, помирился с обоими, но чего ты, Ленгинас, сбежал? — Я с улыбкой стал рассказывать о своих приключениях, но меня не поняли. Шепетис встал и, к всеобщему удивлению, холодно попрощался. Один только Юстас Винцас Палецкис еще пытался обучать меня только ему известной дипломатической этике, но и его заставили замолчать мановением руки. Я понял, что при них Ленгинас не хочет показывать своего расположения ко мне, тем более что Ю. Куолялисвсе еще готов был драться, а его тень — Юршенас — умерил свою улыбку наполовину. Журналисты той поры называли этот дуэт так: Куолялис (колышек) и насаженный на него Юршенас…
О том, что я помирился с Гришкявичюсом, никто наверняка и не узнал, но то, что он учинил мне разнос, на проходившем съезде журналистов разнесли по всей Литве. Несмотря на это, мне позвонил Валентинас Свентицкас, работавший тогда в газете «Литература ирмянас» (<<Л итература и искусство»).
— Мы опубликовали вашу статью о проблемах Ниды, но она совершенно не соответствует московской. Что делать с гонораром?
— На литовском языке я им выслал такую, какую опубликовали вы, а если они вычеркивают, что хотят, и не считаются с авторами это их беда. Мы такой вариант обсуждали в Союзе журналистов, под таким и подписывались. Другого у меня нет. Виноват Кейдошюс, что его не защитил.
— Я так и понял, — ответил Валентинас и вежливо пошутил:
На сей раз пусть победит справедливость: кто писал, тому и заплатим.
Спустя еще какое–то время меня пригласили в Союз писателей. Дескать, ЦК предлагает еще раз обсудить проблему Ниды и поставить меня на место.
— Ставьте. Сами выбирали, сами обязывали, сами и продавайте. — Ничего другого я ответить не мог.
На очередном собрании докладчик Антанас Дрилинга очень осторожно, намеками, высказался, что в том месте, где говорится против нефти, не все гладко, что я превысил свои полномочия, а два представителя ЦК С. Ренчис и Ю. Палецкис промолчали, как будто эта проблема их вообще не интересовала. Моя комиссия из пяти человек даже не пикнула, только Кейдошюс с места тут же от меня открестился: