— Ты, Витулис, если что скажешь, к тому ни прибавить, ни отнять, похвалил меня Марцинкявичюс.
Выпив кофе, все разошлись. Не знаю, каким путем, но несколько активистов «Саюдиса» прослышало, что у меня на квартире идет какое–то тайное собрание, поэтому спустя какое–то время ко мне домой завалились Вайшвила, Гудайтис и еще несколько парней. Они подняли скандал, разбудили только что улегшуюся спать семью и принялись угрожать теми же словами Сакаласа, будто выучили их назубок.
— Господи, какое духовное убожество! — Я смотрел на них и невольно улыбался, а их это только злило. Они укоряли, перебивая друг друга, спорили между собой, а когда утомились, я миролюбиво спросил:
— у вас часы есть? — Как по команде они глянули себе на левую руку. — Скоро уже пять. Наша акция повисла в воздухе. — Я нарочно сказал «наша». — В такую пору добрый хозяин даже собаку не гонит из будки.
Выслушав мои нравоучения, они спокойно, как овечки, разошлись, чтобы представить своему вожаку серьезную уважительную причину: уже скоро пять. Честное слово, мне было жаль этих людей, но мне захотелось стать профессиональным летописцем, бездушным компьютером, поэтому я сделал запись: им любой ценой нужно действовать, что–то делать, неважно, для чего и для кого. Для Ландсбергиса, отечества, для меня, а в действительности — для самих себя. Из них рвалось наружу желание дать под зад поселившемуся в их душонках ощущению неполноценности и после этого похвастать на весь мир: а ведь не убоялись! Вот какие мы великие, величественнее самих себя.
Возвратившись в штаб–квартиру, они принялись за еще большую глупость — останавливать в городе транспортное движение. Около Совета Министров и на других оживленных перекрестках подстрекаемые ими активисты бросались под машины, создавая огромные пробки. Нескольких из них милиция арестовала за хулиганство и оштрафовала, но ни Ландсбергис, отдавший такой приказ, ни Сакалас не защищали этих бедняг, поскольку, разумеется, ни тот, ни другой под машины не ложился. Закрывать телом амбразуру — обязанность рядовых.
Я наблюдал за Сакаласом в самый разгар этих событий и не мог понять, что за бес в него вселился. Вроде бы профессор, вроде бы интеллигентный человек… и на тебе — потный, бледный, с остекленевшим взглядом, командует такой страшной битвой при Ватерлоо… — Что с Вами случилось?
— Я верен идеям Ландсбергиса. — Он произнес это с особой патетикой, убеждая самого себя.
— Уважаемый профессор, разве устраивать в городе беспорядки идея «Саюдиса»?
— Мы хотим привлечь внимание людей.
— К чему — к себе или к дурости своего дружка? Ведь вам от него уже доставалось. — Он насторожился, но не нашел слов для ответа. Коллега, — добил я его, — нам следовало бы понять, что среди идейных людей «шестерок» нет и быть не может.
Несколько позднее, став председателем Комитета по этике и процедурам Верховного Совета, Сакалас настрочил на меня в прокуратуру донос и потребовал строгого наказания. Меня стал таскать прокурор А. Милкерайтис. Он грозил мне тюрьмой, припомнил дело А. Климайтиса («Клюгериса»), Бурокявичюса и даже то, что я незаконно вступил в Общество охотников. Выслушав в очередной раз бредниэтого политического спекулянта, я жестко заявил:
— Обвинения прошу предъявить мне в письменном виде, тогда я буду знать, как себя вести.
— Успеем.
— Больше я сюда ходить не буду.
— Приведем.
— Тогда мне не о чем с вами говорить.
Он посмотрел в свои бумаги, пошевелил губами и наконец вспомнил: — За постоянные оскорбления первого человека Литвы.
Я начал смеяться.
— Господин прокурор, а кто этот первый человек Литвы? Милкерайтис смутился.
— В моем понимании, первым человеком Литвы является Эдуардас Межелайтис. Сколько помню, я никогда и нигде его не оскорблял. Так что прощевайте.
Не утерпев, я зашел к Артурасу Паулаускасу и потребовал прекратить эту комедию.
— Уважаемый прокурор, этот ваш Милкерайтис — законченный негодяй. Общество охотников возбудило против него уголовное дело за хищение казенных денег.
— Я знаю, — ответил генеральный. — Он такой же наш, как и ваш. Дело подбросил нам Президиум Верховного Совета…
Паулаускас достал фирменный бланк ВС, отогнул подпись подписавшего жалобу депутата и дал прочитать. Без особых церемоний я развернул бумагу. Боже мой, Сакалас!. . Которого, еще учась в гимназии, тот «первый человек Литвы» упек в кутузку… Как угодно, но в поступках таких людей есть что–то демоническое. Такие дела, такое попрание людей уже издавна расцениваются как величайшее несчастье, находящееся где–то по ту сторону грани между добром и злом.