Когда мы вернулись во дворец, я нашел у себя вызов Сатаны. Полный дурных предчувствий, я отправился к нему. К счастью, ничего плохого не произошло. Я никогда еще столь очаровательно не проводил время. Всего - два часа, но каких! Я посетил личные апартаменты Сатаны, его сокровенное хранилище самых прекрасных вещей. Я не могу даже начать описывать ни то, что я там видел, ни атмосферу больших и малых залов, где наслаждалась эта необыкновенная, темная и чуждая мне душа. Все они были храмами, где в настоящих осязаемых и видимых вещах воплощался тот мистический, не поддающийся определению вечный дух, которому всегда поклонялось человечество и который оно всегда пыталось покорить, дух, называемый красотой.
Здесь Сатана был совершенно иным. Он преобразился — ни издевок, ни насмешек ни в словах, ни во взгляде — сама предупредительность и кротость. Он говорил только об окружавших нас сокровищах. Я понял, что он любил красоту гораздо больше, чем власть, что власть для него только способ получать красоту. Пусть он и не был настоящим дьяволом, он чувствовал красоту лучше любого человека, живущего на земле.
Я ушел от него совершенно околдованный. Мне пришлось бороться с предположением, что виденные мной вещи оправдывают те средства, которыми он их добывает. Как бы глупо это ни звучало, но я чувствовал себя чрезвычайно виноватым в том, что задумал против Сатаны. С большим трудом я сдержался, чтобы не сознаться ему во всем, не отдаться на его милость, не поклясться ему. Я думаю, только мысль о Еве остановила меня.
Возможно, это и была его цель. Но снова и снова мне пришлось убеждать себя в необходимости убийства Сатаны. После того как я ушел от него, у меня вызывала отвращение даже сама мысль о том, чтобы пойти против него. Я могу сказать тому, кто сочтет это плачевной слабостью, что если бы ему самому довелось пройти сквозь эти волшебные чары, послушать идущий от сердца рассказ Сатаны о собранных им чудесах, он перестал бы думать о смерти этого то ли человека, то ли дьявола.’
Если это все-таки и была ловушка, я в нее не попался. Но до сего дня я не уверен, что в некоем высшем смысле Сатана не был прав.
За обедом, в компании, мне удалось избавиться от этого наваждения. После азартной игры в бридж я совсем пришел в себя. Я вернулся в свою комнату около полуночи. Еву я не видел целый день. Конзардине вскользь упомянул, что она уехала в город и, вероятно, не вернется этой ночью. Я понял это как намек: идти сегодня к ней — бесполезный риск.
Я улегся спать, надеясь, что придет Баркер, но он не появился.
На следующий день за завтраком я познакомился с несколькими очаровательными людьми. Среди них был австралийский майор, храбрый и обаятельный негодяй. Мы вместе отправились на верховую прогулку. Выбрали мы другую дорогу, не ту, по которой я ездил с Конзардине. На небольшом участке она шла параллельно шоссе. Открытый маленький щеголеватый двухместный автомобиль, словно красивый жучок, жужжал на дороге, направляясь к замку. За рулем была Ева. Она приветливо помахала рукой. Австралийский майор принял это на свой счет и отметил, что проехала чертовски хорошенькая девочка. Все вокруг наполнилось сверкающей жизнью, ведь я мог увидеть Еву сегодня ночью? Больше всего на свете мне хотелось именно этого.
После того как мы отвели лошадей на конюшню, я битый час околачивался вокруг террасы для отдыха, надеясь хоть мельком увидеть Еву, а может, даже и шепнуть ей несколько слов. Около четырех часов явился Конзардине и уселся за столик рядом со мной.
Ему как будто было не по себе. Он выпил два бокала, поговорил о том о сем, но что-то явно не шло у него из головы. Я не без опасения ждал, когда он заговорит. Наконец он вздохнул, передернул широченными плечами и начал:
— Ну что ж, горькая пилюля не станет слаще, если долго собираться принять ее. Идемте со мной, Киркхем. Сатана приказал.
Я живо вспомнил заявление Конзардине о том, что если его хозяин прикажет, он без колебаний схватит меня. Я был потрясен.
— Это означает арест? — спросил я.
— Отнюдь нет, — ответил он. — Сатана хочет, чтобы вы кое-что... кое-кого увидели. Не спрашивайте, зачем ему это понадобилось. Я не знаю. Возможно, я догадываюсь... Но не задавайте мне вопросов. Пойдемте.
Сильно озадаченный таким оборотом, я пошел за Конзардине. Когда мы наконец остановились, я решил, что мы находимся в одной из башен, и довольно высоко. Мы стояли в маленькой пустой комнате, точнее даже не в комнате, а в склепе. Одна из его стен была немножко закруглена и выдавалась к нам. Конзардине подошел к этой стене и пригласил меня стать рядом. Затем нажал скрытую пружину.
На уровне моих глаз открылось окно размером с квадратный фут.
— Взгляните туда, — приказал он.
Я посмотрел: все было залито ярким, очень неприятным бледно-фиолетовым светом. Я услышал тонкий заунывный звук, тихий, но непрерывный, на одной ноте. Я не настолько музыкален, чтобы определить ноту, но мне показалось, что это напоминало звук, возникающий при полете пчелы. Это тоже было неприятно. Свет и звук сильно действовали на мозг, затуманивая рассудок.
Сначала мне показалось, что я смотрю в какой-то шарообразный зал, где собралась толпа людей, все они стояли лицом к центру зала. Потом я понял, что этого не может быть, потому что все люди находились в одинаковых позах — припав на одно колено. Казалось, что там тысячи коленопреклоненных людей, один за другим, ряд за рядом уменьшаясь, исчезают в бесконечности.
Я посмотрел вправо и влево. Там тоже стояли коленопреклоненные мужчины, но уже в профиль. Я взглянул на потолок: там они висели вниз головой.
Я снова перевел взгляд на стоявших ко мне лицом. Удивительно, как багряно-фиолетовый свет и ноющий звук затуманивали мозг. Из-за них я никак не мог осознать, что происходит.
Через некоторое время до меня дошло, что эти тысячи лиц неотличимы друг от друга.
И каждое лицо — лицо Кохема!
Это было лицо Кохема, искаженное, перекошенное мучительной гримасой, отраженное в тысячах зеркал, которыми были выложены круглые стены и потолок необычного помещения. Сфера примерно семи футов в диаметре была выложена изнутри зеркалами. Все зеркала были сфокусированы на круглой зеркальной плите внизу, на которой и стоял коленопреклоненный Кохем, созерцающий свои бесчисленные отражения, отчетливые и ясные, в этом проклятом багряно-фиолетовом свете.
Вдруг Кохем вскочил на ноги, беспорядочно размахивая руками, как сумасшедший. И тотчас, словно множество роботов, вскочили и замахали руками его бесчисленные отражения. Он повернулся — и они все как один, уменьшаясь ряд за рядом, повернулись следом. Он бросился ничком на плиту. И я понял, что хотя глаза его были закрыты, он все равно чувствует глядящее на него собственное лицо, покоящееся на тысячах затылков, отраженных на потолке. И еще я понял, что ни один человек не сможет долго пробыть в этой комнате с закрытыми глазами, рано или поздно он их обязательно откроет, чтобы смотреть, смотреть, смотреть...
Содрогнувшись, я отпрянул. Это было настолько чудовищно, что можно было потерять рассудок. Спать там было невозможно. Звук волынки изматывал нервы, не давая заснуть. Свет тоже гнал прочь сон, взвинчивая до последней степени и без того напряженные нервы. И бесчисленные множества живых, повторяющих малейшие движения лица отражений медленно и неумолимо сводили с ума.
— Ей-Богу... Ей-Богу... — бессвязно бормотал я побелевшими губами. — Пуля была бы милосерднее, Конзардине...
Он подтащил меня обратно к дыре.
— Просуньте туда голову, — холодно приказал он. — Вы должны увидеть себя в зеркалах, а Кохем должен увидеть вас. Так приказал Сатана.
Я попытался вырваться. Конзардине схватил меня за шею и просунул мою голову в дыру, как щенка суют в миску с водой, заставляя пить.