Влажное, обжигающее тепло окутало меня. Оно проникало глубоко, до самых костей. И я с изумлением почувствовал, как вчерашнее жжение от мази, которое все еще тлело под кожей, начало медленно отступать, уступая место странному, глубокому онемению. Не мертвому параличу, а какому-то… живому онемению, будто тело наполнялось густым, теплым киселем.
— Три дня так, — сказал дед, закончив укутывать меня этим травяным коконом. Он по-прежнему говорил как бы в пространство, не глядя на меня прямо. — Предварительная работа. Очищение. Голодать будешь.
Он мельком взглянул на капельницу с питательным раствором, воткнутую в вену.
— Хотя тебе не привыкать. Тело твое и так не ест.
Ядовитая ирония кольнула меня изнутри: голодание для человека на искусственном вскармливании — сильно! Но не успел я додумать эту мысль, как дед снова посмотрел прямо на меня. В его темных, бездонных глазах на мгновение мелькнуло что-то вроде понимания. Узнавания моей мысли. Холодок пробежал по остаткам нервной системы. Этот старик читает меня, как открытую книгу! Жуть какая.
Следующие часы, а потом и дни, превратились в тягучую пытку ощущениями. Травы остывали, их убирали, тело обтирали чем-то терпким, потом снова — мазь, потом — опять травы. Меня переворачивали, подкладывали под живот жесткий валик, от которого ломило кости, хотя я и не должен был этого чувствовать. Запахи смешивались, голова плыла от слабости и этой концентрированной ботаники. Есть мне действительно не давали — капельницу убрали, оставив только воду. Мутило. Тело, хоть и неподвижное, бунтовало против этого насилия — где-то внутри, на клеточном уровне, шла какая-то война. Но сквозь тошноту, дискомфорт и странное онемение я начал различать… проблески. Еле заметные сигналы от мышц, нервов. Что-то там, в глубине парализованной плоти, начинало просыпаться. Очень медленно, неохотно, но — просыпаться.
Последним лечебным составом оказалось нечто, от чего я едва не потерял сознание. Разогретое нутряное свиное сало, смешанное с жиром и другими субстанциями разных животных, начиная от непойми кого и кончая барсуками и медведями. Вонь этого состава была столь невыносима, что у меня началась рвота, но поскольку из-за длительного голодания рвать было просто нечем, тело сотрясали мучительные рвотные спазмы. Дед пытался ослабить их, нажимая на какие-то точки на моём теле — где-то под рёбрами, на запястьях, на шее. И, удивительно, спазмы действительно затихали под его твёрдыми пальцами.
Я уже думал — экзекуция закончилась, но нет. Дед только начинал. Когда жуткая смесь впиталась в кожу, он принялся массировать меня так, как я никогда прежде не испытывал. Жёсткие, узловатые пальцы впивались в мышцы, разминая, растягивая, пробуждая. Тело отзывалось болью — живой, настоящей болью, которая была почти благословением после дней онемения.
Хорошенько размяв и размассировав моё тело, особенно в области позвоночника, корейский лекарь начал выполнять всевозможные манипуляции, начиная с суставов пальцев, как бы выгибая и освобождая их, и кончая вытягиванием головы в сочетании с вибрацией. Моё тело отзывалось на его прикосновения, как инструмент в руках мастера — я ощущал, как что-то внутри встаёт на место, выравнивается, высвобождается.
Затем он взял меня обеими руками за челюсть и принялся тянуть, выравнивая таким образом позвоночник. Я почувствовал странный щелчок где-то в основании черепа — не болезненный, но оглушительно ясный.
— Они говорят «перелом», — бормотал он на смеси русского и корейского, — нет никакого перелома. Есть смещение. Дух покинул правильное русло. Но теперь у нас два духа. Они справятся.
Началась процедура окончательного вправления позвонков. Он подкладывал пальцы сбоку от позвоночника, вдавливая их вглубь и в сторону, а затем ударял по ним пальцами или кулаком другой руки. Его пальцы бегали у меня по позвоночнику, как пальцы пианиста по клавиатуре рояля.
Каждый удар отзывался внутри меня волной — не только физической, но и какой-то иной, словно вибрация проходила не только через тело, но и через душу, через сознание. В эти моменты я ощущал странное раздвоение — будто во мне действительно были двое, как сказал дед. Я — Марк Северин, и кто-то ещё, притаившийся глубже, наблюдающий исподволь.
Мир начал плыть перед глазами. Ощущения, запахи, звуки сливались в один поток, уносящий меня куда-то вдаль. Последнее, что я запомнил — успокаивающий голос деда, шепчущий что-то на своём языке, и чувство невероятной, всепоглощающей лёгкости.