— … борец-вольник, надежда олимпийской сборной, — продолжал врач, просматривая бумаги. — Травма получена на отборочных соревнованиях. Прогноз неблагоприятный, но будем бороться.
Семнадцатое марта? Но ведь было двадцать восьмое июня… И что за олимпийская сборная?
Врач достал неуклюжий фонарик, направил в мои глаза, и я на секунду ослеп от резкого света. Мне захотелось зажмуриться, отвернуться, но тело не подчинялось.
— Показатели стабильные, но восстановление нервной активности минимальное, — диктовал доктор. — Всё ещё в коме, хотя некоторые рефлексы сохранены.
В коме? Но я же в сознании! Я слышу, понимаю, мыслю!
Врач закончил осмотр, и они с медсестрой отошли к окну.
— Думаете есть надежда? — тихо спросила она.
— После таких повреждений… Мыслящее растение в гипсовом горшке — вот лучший исход.
Словно пощёчина. Мыслящее растение! Я попытался закричать, выругаться, броситься на этого доктора-мясника, но тело оставалось неподвижным.
Медсестра что-то добавила, но я уже не слушал. Моё внимание захватило нечто другое — отражение в стеклянной дверце медицинского шкафа. Оттуда на меня смотрело незнакомое лицо, обмотанное бинтами. Видны были только глаза — чёрные, чуть раскосые, совершенно не мои. Уставившись в них, я испытал головокружительное ощущение раздвоения.
Теперь я лучше видел палату — старые обшарпанные стены, массивная металлическая кровать с высокими бортами, допотопные медицинские приборы.
— Интересно, что у него сейчас в голове… если там вообще что-то осталось, — сказал доктор, направляясь к выходу.
У меня в голове был хаос. Нестерпимое желание закричать и абсолютная невозможность — это сделать. Я не мог пошевелить даже мизинцем. Всё, что мне оставалось — это смотреть в потолок и осознавать ужасающую правду.
Я не умер. Вернее, Марк Северин умер, но его сознание каким-то образом переместилось в тело молодого спортсмена, получившего тяжелейшую травму. Тело, которое врачи уже списали со счетов. Тело, парализованное, обездвиженное, превращённое в «мыслящее растение».
И тут, наконец, я увидел перекидной календарь на стене.
«17 марта 1969 года».
Я не просто оказался в чужом теле.
Я оказался в прошлом.
За пятьдесят четыре года до собственной смерти.
Абсурд этой ситуации был так велик, что на мгновение я решил, что это предсмертный бред моего угасающего мозга. Но ощущения были слишком реальными — антисептический запах больницы, жёсткая простыня под спиной, тупая боль, пульсирующая в основании черепа. И паралич — полный, абсолютный, превративший меня в узника собственного тела.
«Лучше бы я сдох», — подумал я, глядя в потрескавшийся потолок советской больницы 1969 года.
Но судьба, похоже, приготовила для меня нечто гораздо более изощрённое, чем простая смерть.
Должно быть, я потерял сознание от шока. Когда я снова открыл глаза, палата была погружена в сумерки. Тишина, только где-то в коридоре приглушённые голоса. Мой разум силился переварить случившееся, но каждая мысль рассыпалась, не успев оформиться.
В этой беспомощности, неподвижности что-то стало проступать изнутри. Словно фотография, медленно проявляющаяся в растворе. Картинки, ощущения, воспоминания — но не мои.
И вдруг я увидел её — невысокую хрупкую женщину с угловатым восточным лицом, тонкими губами и жёстким взглядом. Она говорила по-русски с лёгким акцентом, растягивая гласные и слегка глотая окончания. Мать. Мать Михаила Кима.
— Где папа? — я не произносил этих слов, но слышал детский голос, будто эхо прошлого, словно смотрел старый фильм.
— Его нет, — ответила женщина с непроницаемым лицом, продолжая переставлять тарелки.
Это было не моё воспоминание. Я никогда не видел эту женщину. Но внутри чужого мозга, в глубинах памяти тела, в котором я оказался заперт, хранились осколки жизни, прожитой Михаилом Кимом.
— А где он? — настаивал ребёнок. Я почувствовал детскую настойчивость, острое любопытство и какую-то надежду, лежащую за этим вопросом.
— Я сказала — нет его, — мать заметно напряглась, её руки замерли над столом.
— Он что, умер?
— Да.
— Он умер, когда я был совсем маленьким?
— Да, когда ты ещё не родился, — она отвечала сухо, будто читала заученный текст.
Он ощутил детскую растерянность от попытки представить смерть человека, которого не знал, но от которого каким-то образом произошёл. Отец — внематериальное понятие, абстракция, что-то вроде Бога — недостижимый, несуществующий, но при этом определяющий всю твою жизнь.
— А почему он умер?