Где-то на краю сознания мелькнула мысль: если сейчас же не встать, день будет потерян. А терять дни в его положении — непозволительная роскошь.
Страшно хотелось пить. Жажда высушила горло. Рука сама потянулась к заветной бутылке у кровати — единственной константе в его хаотичной жизни. Даже в самом невменяемом состоянии он не забывал наполнить её перед сном, словно совершая ритуал, вшитый в подкорку.
Холодная вода хлынула в пересохшее горло, и мир начал обретать краски. Юра подождал, пока живительная влага разольется по венам, потом рывком сел, нашаривая тапки. Нужно было умыться, впихнуть в себя хоть какую-то еду и нырнуть в день, как в ледяную прорубь — без раздумий.
Утренняя морось встретила его за порогом, но вместо уныния он почувствовал странное освобождение. Первый шаг всегда самый трудный, а дальше жизнь подхватывает и несет, как река.
В заводской котельной он механически черкнул подпись в журнале, изобразил бурную деятельность перед начальством, заправился бесплатной газировкой и растворился в спасительном мареве бойлерной.
Здесь царил особый микроклимат — влажный и теплый, как в теплице. Старые тряпки на деревянной скамье за котлами источали запах сырости, но эта скамья была его персональным убежищем от жестокого мира.
Юра свернулся на жестких досках, закутался в ватник и провалился в свой персональный кинотеатр снов.
Из ночи в ночь ему показывали один и тот же фильм — о жизни, пульсирующей адреналином и риском, искрящейся, как бенгальский огонь. В этом фильме были герои с электрогитарами и злодеи в штатском, погони под визг тормозов и музыка, от которой плавился асфальт. Просыпался он мокрым и счастливым, как женский половой орган после бурного секса.
Работа парообходчика была создана для таких, как он. Проверить пару раз за смену приборы, подкрутить вентили, проследить за насосами — и можно погружаться в свою настоящую жизнь.
А настоящая жизнь начиналась, когда он брал в руки бас-гитару на свадьбах. Он не просто играл — он был центром этой вселенной, где музыка превращала серые будни в карнавал. Организатор, массовик-затейник, укротитель пьяных гостей и дирижер чужого счастья.
«Московские зори» платили гроши, и Юра быстро понял: надо брать быка за рога. Он превратился в продюсера еще до того, как это слово появилось в советских словарях. Обходил кафе и столовые, где крутились свадебные деньги, предлагал «культурную программу на высшем уровне». Эти кафе и столовые, имевшие со свадеб очень неплохой навар, были кровно заинтересованы в достойном музыкальном оформлении мероприятий, и потому часто соглашались. Хорошая музыка — это довольные гости, а довольные гости — это хороший навар и заказы на будущее.
Скоро его телефон превратился в диспетчерскую свадебного оркестра. Юра научился определять по голосу, стоит ли связываться с заказчиком. Расценки держал твердые: четвертной на брата плюс такси для аппаратуры. А аппаратура была — целое богатство: три колонки с усилителями внутри (умельцы собирали из ворованных на своем же предприятии радиодеталей), электроорганчик (списанный из Дома культуры) и ударная установка, куцая, но звонкая — большой барабан, хай-хэт и тарелка с трещиной, звеневшая как китайский гонг.
Всё это добро хранилось у него в большой комнате, превращая её в маленькую студию звукозаписи. Здесь же иногда собирались на репетиции — когда было настроение или появлялась новая песня, которую требовалось срочно выучить.
Юрка Ефремов давно привык жить на два фронта. С одной стороны — липкий, душный мир «халтуры». Свадьбы, банкеты, юбилеи завотделом. Осточертевшие мелодии. Потные, пьяные рожи гостей, лезущих на сцену с заказами, а иногда и с кулаками. Дым коромыслом, разлитый алкоголь, частенько драка под занавес. Но — деньги. Живые, хрустящие рубли, которые позволяли не думать о том, где взять на новые струны или на бутылку кефира с утра.
С другой стороны — была отдушина. Подвал ДК «Серп и Молот». Их неофициальный клуб, пристанище таких же, как он, бунтующих романтиков с гитарами наперевес. Прокуренное помещение, пахнущее сыростью и паяльной канифолью. Самопальные, ревущие от натуги усилители, собранные из ворованных радиодеталей. Динамики, хрипящие и плюющиеся звуком. И сквозь весь этот технический ад — музыка. Настоящая. Битлы, Роллинги, Криденс. Рок-н-ролл, от которого перехватывало дыхание и кружилась голова. Иллюзия свободы.
Только вот иллюзия эта тускнела с каждым месяцем. Юрка все реже заглядывал в подвал. Какой толк тусоваться среди этих романтиков-неудачников, чей главный гонорар — портвейн «три топора»? К тому же, он чувствовал их косые взгляды, их невысказанное презрение: «Продался Мамоне, лабух кабацкий». Да и сам он все чаще ловил себя на мысли, что эта подвальная самодеятельность — тот же тупик, только вид сбоку. Скоро он совсем перестанет сюда ходить.