Третье отделение состояло из хитов, находящихся вне времени и пространства. Песни, под которые гости, уже плохо держась на ногах, пытались танцевать. Именно «пытались» — потому что то, что они вытворяли, танцем можно было назвать только с большой натяжкой. Я сидел у стены, потягивая разбавленную морсом водку, и наблюдал за этим спектаклем с интересом антрополога, изучающего племенные ритуалы.
Мероприятие подходило к своей самой хмельной и безобразной стадии.
Молодая устроила первую сцену своему мужу, усмотрев измену в его задушевном танце со старой знакомой. Она ударила его кулаком по набриалинненой прическе, а потом кричала в слезах: «Мудак! Ненавижу!..» и пыталась сорвать с пальца обручальное кольцо. Несколько подруг её держали и успокаивали. Муж сидел за столом, в отчаянии уронив голову в ладони. Из-под его правого локтя торчком поднималась тарелка с недоеденным салатом.
Одна из танцующих, полная дама лет шестидесяти, грузно упала, поскользнувшись на какой-то дряни. Она ударилась головой и порезалась об осколки, после чего её увезли на скорой помощи.
В туалете двое молодых людей в белых рубашках и галстуках били третьего молодого человека. Потом прибежали другие гости и с криками с матами растащили драчунов. Советская свадьба во всей красе.
Когда время аренды подошло к концу, народ начал расползаться. Кто-то громко прощался, выражая восхищение, но большинство уходило по-английски. Некоторые уже даже забыли, по какому случаю они напились. Наиболее продвинутая часть молодёжи стайками разъезжалась по квартирам.
Музыканты сматывали шнуры и зачехляли гитары. Пузырев с Зайцевым встречали на улице такси. Ефремов с блаженной улыбкой записывал телефон какой-то девицы, которая вряд ли вспомнит об этом наутро.
Я напоследок оглядел зал. Запах стоял специфический-послебанкетный, столы были усеяны грязной посудой с объедками. Официанты здесь были не слишком расторопны. Доступные для глаза фрагменты изначально белой скатерти переливались всеми цветами набора акварельных красок. В куске сливочного масла был затушен окурок. Под столом виднелась затоптанная блевотина.
«Усталые, но довольные пионеры возвращались в лагерь», — почему-то вспомнил я фразу из школьного учебника русского языка.
Подойдя к Ефремову, я тронул его за плечо.
— Слушай, давай встретимся на днях. Есть разговор.
— О чём? — он недоверчиво уставился на меня.
— О музыке. У меня есть идея, и мне нужны вы все.
— Все? — он поднял брови. — Даже Петров?
— Даже он, — кивнул я. — Для начала все сойдут. Главное — начать играть.
Ефремов усмехнулся, но в его глазах мелькнул интерес.
— Ладно, — он написал на клочке бумаги номер телефона, — надумаешь — звони.
Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул прохладный воздух московской ночи 1969 года. Город спал, не подозревая, что скоро услышит песни, которым предстояло родиться лишь через десятилетия. И я, Марк Северин в теле Михаила Кима, стану их крёстным отцом, извлеку их из своей памяти, как фокусник вытаскивает кролика из шляпы.
Жизнь только начиналась. Так я думал…
Я бродил по комнатам, готовясь к потенциальному визиту Наташи.
Работы было немного. С отъезда аккуратистки Марины прошло слишком мало времени, чтобы холостяцкий беспорядок успел пустить здесь корни.
Позавчера я проводил её. Она сперва отнекивалась — не стоит, неудобно, сама доберусь. Но потом оценила свой багаж: «Съездила, называется, в Москву. Приезжала с рюкзаком и маленьким чемоданчиком, а уезжаю… рюкзак, чемодан, две дорожных сумки и пакет с едой в дорогу». Столичные подарки многочисленной родне: конфеты, детские игрушки, книги, рыболовные снасти, женское белье и еще бог знает, что.
Поезд уходил в 22:30.
В половине десятого мы были на Ярославском вокзале. Суета, гул голосов, объявления диктора.
«Уважаемые пассажиры! Начинается посадка на фирменный поезд номер два „Россия“ Москва-Владивосток. Поезд находится на третьем пути. Нумерация вагонов начинается с хвоста состава. Просим пассажиров занять свои места и проверить наличие проездных документов. Счастливого вам пути!»
Мы шли по перрону молча. Пахло табачным дымом, сырыми шпалами и чем-то еще — вокзальной тоской расставаний. Я нес ее чемодан, рюкзак и дорожную сумку. Чувствовал себя неуклюжим и каким-то опустевшим. Марина смотрела прямо перед собой, на ее лице не читалось никаких эмоций — та самая маска спокойствия, за которой она прятала свою сложную душу.
Её вагон один из последних. У дверей уже стоит проводница: симпатичная тетя в форме.