— По телеграмме не поймешь — что за дело, к чему такая спешка? — спросил он, понизив голос до едва различимого шепота. В этой манере говорить сквозила привычка к конспирации, жизни на грани закона.
— Не здесь, — ответил я, оглядываясь по сторонам. Паранойя? Возможно. — У тебя багаж есть?
— Багажа нет.
— Тогда пошли, — я кивнул на выход. — Сначала ко мне в общагу, накроем поляну, потом поговорим.
Он кивнул. И снова — быстрый взгляд по сторонам. Затылком чувствует опасность? Или просто понты таежного мачо? В Москве, в толпе, он явно чувствовал себя неуютно. Как волк на арене цирка. Дергался от гудков машин, напрягался, если кто-то задевал плечом. Первобытный инстинкт самосохранения, отточенный годами хождения по лезвию бритвы.
Очередь на такси — длинная, унылая, как сама советская жизнь. Наконец подошла наша. Водитель — усатый флегматик, которому было глубоко плевать, кого и куда везти, лишь бы счетчик тикал.
Москва встретила нас солнцем, зеленью и грохотом строек. Колька прилип к окну «Волги», как ребенок к витрине с игрушками. Разглядывал широкие проспекты, сталинские высотки, легко одетых москвичей. Москва конца шестидесятых — город контрастов. Еще не задушенный пробками и рекламой, но уже теряющий патриархальное очарование. Золотой век застоя, как его потом назовут. Или бронзовый?
— Слышь, Миха, — вдруг сказал Колька, отрываясь от окна. — А давай на рынок заскочим? А? По пути же?
— На рынок? Зачем? — удивился я.
— Да так… Позырить.
Странное желание для человека, прилетевшего делать «выгодное дело». Но я кивнул таксисту. Может, ему просто нужно было глотнуть чего-то живого, настоящего после самолета и перед погружением в мои сомнительные аферы? Земли понюхать, так сказать.
Центральный рынок — чрево Москвы, ее шумное, пахучее, ненасытное нутро. Здесь, под высокими стеклянными сводами, бурлила настоящая, не приглаженная плакатами жизнь. Толпа — пестрая, многоголосая, — перетекала между рядами, как густая каша в котле. Продавцы — кавказцы с орлиными носами, румяные подмосковные тетки, узбеки в тюбетейках — на все лады расхваливали свой товар, врали безбожно, одновременно клялись Аллахом и Магометом пророком его. Покупатели — озабоченные москвичи с авоськами и приезжие с чемоданами — придирчиво щупали, нюхали, торговались с продавцами упорно, с обоюдными призывами к совести. Звенели гирьки на весах, шуршали купюры, пахло свежей зеленью, кислым молоком, парным мясом и чем-то еще, неуловимо восточным — специями, пловом, судьбой. Здесь был свой Вавилон, своя биржа, свой микрокосмос, далекий от кремлевских звезд и планов пятилетки.
И Колька… он преобразился. В аэропорту — настороженный зверь. Здесь — хозяин положения. Уверенно лавируя в толпе, он двигался к какой-то своей, ему одному ведомой цели. Походка стала легкой, глаза заблестели хищным огнем. Контрабандист на рынке — как рыба в воде. Хаос — его стихия.
Наконец, он затормозил у лотка с фруктами. За прилавком — стандартный восточный человек — небритый в захватанном «белом» халате. А перед ним — чудо! Персики. Огромные, бархатные, пышущие южным солнцем.
— Почем? — спросил Колька без предисловий.
— Э-э, дорогой! Бэри кюшай… Чистый витамин! — продавец окинул Кольку оценивающим взглядом. — Тэбе, как родному, по пять всего рублэй отдам! Сам кюшал — нэ обманываю! Сколько взвэсить?
Колька взял один персик, повертел в руке, будто взвешивал не граммы, а уровень блаженства. Кивнул.
— Полкило.
И тут же, схватив из кулька самый крупный, румяный плод, впился в него зубами. Брызнул сок. Колька зажмурился от удовольствия, как кот на солнышке. В этом была какая-то первобытная, почти животная радость. Старательно обсосав шершавую косточку, он метко сплюнул ее в бетонную урну, похожую на надгробие. И тут же потянулся за следующим персиком.
— Ты бы хоть помыл их, — я, наконец, пришел в себя от неожиданности и указал в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где находились туалетные комнаты. — Будешь потом дристать.
— Херня, — ответил Колька, ловко обгладывая персик. — Мытый фрукт запах теряет. А желудок у меня луженый — В тайге и не такое жрали — выжили.
В этом его фатализме по отношению к микробам была своя философия. Философия человека, живущего ближе к земле, к природе, к ее суровым, но честным законам. Наши городские фобии были ему смешны.
— Богато живете… — сказал он вдруг, вытирая сок с подбородка рукавом своей ковбойской куртки.
Вся Москва, вся столичная спесь и недоступная провинциалу роскошь уместились в этой короткой фразе.