— А если поймают с икрой? — вдруг спросил он, глядя мне в глаза.
Вопрос застал меня врасплох. Мы оба знали ответ, но не произносили его вслух, будто суеверно опасаясь накликать беду.
— Я на себя всё возьму, — ответил я, не отводя взгляд. — Статью… а долг и так мой.
— Да я не про это… — поморщился Колька. — Ладно, мне не привыкать, а ты-то в первый раз против закона попер. Не страшно?
— Ссыкотно, конечно, малость. От срока может и отмажут, все-таки отличником был «боевой и политической», мастером спорта, Спорткомитет характеристику напишет, возьмут на поруки… а вот Нуждин по головке не погладит… десять штук мне взять неоткуда.
Колька помолчал, размышляя. Потом вдруг спросил:
— У тебя девушка есть?
Интересный вопрос. Я задумался. У Миши, несмотря на внешнюю привлекательность, постоянной девушки не было, так эпизодические связи, с такими же как он профессиональными спортсменками, на пару перепихов. Свободного времени мало, вечно на сборах, на соревнованиях. Учеба, опять же. Да и в Москве он жил недолго. А жениться… он твердо дал себе зарок — только на кореянке. Или по крайней мере, с корейскими корнями, как мама. Верно говорят — мужчинам часто нравятся женщины внешне похожие на мать. Миша был из таких. Пусть отношения у них были, мягко говоря, сложные, но это сидело где-то в подсознании и логике не поддавалось.
В этом крылись корни проблемы. Для приморских корейцев Миша — неполноценный кореец. Практически, русский. Да, община помогла ему, но это скорей всего по протекции деда. А так, ни один уважаемый отец семейства не даст благословения свей дочери на такой брак (порядочная корейская девушка выйдет замуж только за корейца). А та никогда не осмелится пойти наперекор родителю. Вы скажите — а, как же Вера Пак? Так она была сирота — некому запрещать. И всё равно, ей пришлось уехать от осуждения соплеменников. В Москве же просвещенную кореянку, отвергающую домострой днем с огнем, не сыщешь, так что серьезные отношения откладывались, на когда-нибудь потом.
Это была правда… для Михаила. А для меня? Марина? Наверно, если бы она осталась, мы бы так и жили. Но она не осталась. Наташа? Это и вовсе смешно — роль любовницы без обязательств, не для неё. А что-то большее — не для меня.
— Что молчишь? Сложный вопрос?
— Нет, Колька, нет у меня девушки… ни постоянной, ни временной. А у тебя?
— Да так, была одна, — Колька отвел взгляд. — В Уссурийске. Женихался к ней… Да не сложилось…
Боль промелькнула в его глазах и тут же спряталась, как испуганная рыба в глубину. Колька не из тех, кто долго концентрируется на душевных ранах. Он как таежный зверь — зализал рану и двинулся дальше, к следующему охотничьему угодью, к новой добыче.
— А что не так случилось? — спросил я, не удержавшись.
— Замуж вышла, пока я по тайге шастал, — он пожал плечами. — За ревизора из Ташкента. В отпуск приехал к родственникам и окрутил девчонку. У него, говорят, трехкомнатная квартира с ванной, машина «Волга» и перспективы роста. А у меня что? Японский штык да тайга за окном. Хотел я ему рога обломать, так вся родня на дыбы, что её, что моя. Он уважаемый человек, а ты, говорят, бандит с большой дороги и будущего у неё с тобой нет.
Он усмехнулся, но в этой усмешке читалась застарелая боль — как заноза, которую не вытащишь, потому что она слишком глубоко.
— Не переживай, — сказал я неуверенно. — Ещё встретишь свою…
— Да брось, — Колька отмахнулся. — Мне баб хватает. Был бы я женат, разве подписался на эту авантюру? Сидел бы дома, лаптем щи хлебал, в телевизор пялился. Скука смертная. Выпьем? — предложил он вдруг, доставая из-за пазухи фляжку.
Я покачал головой:
— Давай вечером. Сейчас надо мозги держать ясными.
Он кивнул, соглашаясь, и убрал фляжку обратно.
За окном потянулся какой-то поселок: сотен пять одинаковых двускатных крыш вразброс, сады, антрацитно-черная земля. За штакетником виднелись заросшие травой прогоны. Под насыпью лежало стадо, бородатый пастух, запрокинув голову, пил из бутылки молоко.
Идиллия. Пастораль в сепии, мелькнувшая на пару минут в окне купе. Люди живут здесь, рождаются, пашут этот чернозем землю, пасут коров, умирают, не зная ни о Битлз, ни о скором триумфе Pink Floyd, ни о том, что их страна через двадцать с небольшим лет рассыплется, как глиняный горшок, упавший на каменный пол. Глядя на пастуха, безмятежно пьющего молоко, я поймал себя на мысли — этот точно не доживет.
Дед допил, вытер губы рукавом и, опираясь на длинную палку, лениво побрел за стадом, растворяясь в утренней дымке. Пастораль, мать её. Мир за окном жил своей, отдельной от нас жизнью. Мирной, скучной, как лекция по политэкономии. И только мерный стук колес напоминал, что моя собственная, безумная пьеса продолжается, и антракта не предвидится.