А ведь восемь лет прошло! Восемь долгих лет целибата, если не считать пьяных приставаний случайных попутчиков, которых она с легкостью выставляла в тамбур. Восемь лет работы, забот о дочке, вечного перестука колес… Она уже и забыла, каково это — чувствовать себя женщиной, а не просто единицей в штатном расписании МПС. И тут вдруг организм взбунтовался. Заурчал, затребовал своего, как оголодавший кот перед пустой миской. «Двадцать шесть тебе, Инка! — шептал внутренний голос с интонацией завуча на педсовете. — Еще чуть-чуть и станешь старухой… и все, пенсия, варикоз и вязание носков для внуков! Оглянуться не успеешь! А вспомнить-то и нечего будет, кроме этих бесконечных километров рельсов да храпа в соседнем купе!»
Нет, вниманием сильного пола Инна обделена не была. Фигурка у нее была что надо — стройная, длинноногая, с той самой «угловатой грацией подростка», которая в конце шестидесятых вошла в моду у столичных плейбоев и провинциальных цеховиков. Да и волосы — густые, черные, как южная ночь. Почти в каждом рейсе находился какой-нибудь орел с маслеными глазками, пытавшийся затащить ее «на чаек» в свое купе или, наоборот, среди ночи ломившийся к ней в служебку с бутылкой вина и недвусмысленными намерениями. Желающих распускать руки Инна выпроваживала без сантиментов, на сальные комплименты и дешевые подарки не велась.
Другое дело — ее подруга сочная деваха Люська Токарева, проводница из соседнего вагона. Вот уж кто брал от жизни все, особенно если это «все» было мужского пола и желательно худосочного телосложения. Люська обожала случайные связи с той же страстью, с какой иные коллекционировали марки или значки. Ее служебное купе часто превращалось в дом желаний для особо страждущих пассажиров. Инна не раз, заглянув к ней ночью по делу, натыкалась на запертую дверь, а наутро наблюдала картину маслом: из купе Люськи, поправляя галстук и озираясь, выскальзывал очередной «командировочный». Люська же потом, сыто потягиваясь, рассказывала очередную историю про «корабли в море», которые «сошлись и разошлись», и даже имени она его, мол, не спросила.
— Это ж все равно, как в автобусе потолкаться! — оправдывалась она со смехом, пополняя через знакомых цыганок стратегический запас дефицитных индийских презервативов. — Зайдешь в час пик — так тебя там так облапят, что мама не горюй! И под юбку залезут, и за лифчик, и между ног пошарят! И это днем, при всех! А тут ночь, купе, мужик скучает… Сам бог велел, Инка!
Ее не останавливало даже то, что она числилась официальной невестой Костика — слесаря из вагоноремонтного депо, такого же длинного и тощего, как и все ее временные ухажеры.
— А что такого? — недоумевала Люська. — Мы ж еще не расписаны! Какая измена? Вот если б я роман закрутила, письма бы писала — тогда да… А так — чисто физкультура! Для здоровья полезно!
— Ох, узнает твой Костик — сделает из тебя физкультурницу с подбитым глазом, — усмехалась Инна.
— А откуда ему узнать? Ты ж не стукачка, — подмигивала Люська.
Она искренне не понимала, как Инна может «терпеть», держать оборону, не поддаваясь на соблазны.
— Дождешься, Инка, — пугала она подругу, — пока все твои невеликие прелести завянут, как гербарий! Пользуйся моментом, дуреха!
Люська даже подвела под свою кипучую деятельность научную базу. Вычитала где-то в журнале «Здоровье» (или в брошюре «Вопросы полового воспитания»), что мерный стук колес якобы совпадает с биоритмами человека и усиливает сексуальное влечение. Мол, поэтому в поездах и случается столько адюльтеров. Не в самолетах, где трясет и страшно, не на теплоходах, где просторно и скучно, а именно в тесных, душных купе, под храп соседа и лязг буферов, разгораются самые жаркие страсти. И ведь правда — почти в каждом вагоне находилась парочка, умудрявшаяся предаться любви под одеялом, пока третий сосед деликатно отворачивался к стенке. В тамбурах вечно кто-то целовался, а в коридорах у окон стояли в обнимку влюбленные, и по их телам бежали сладкие биотоки…
Инне все это казалось диким. Для нее секс был связан только с одним человеком — с ее Русиком. Тем самым портным-хулиганом из ее далекой семнадцатилетней юности. Руслан… Работяга, модник (сам себе шил брюки-дудочки!), гитарист, певец дворовых романсов… Пел ей под гитару хрипловатым баритоном блатные песни: Жил в Одессе славный паренек, ездил он в Херсон за голубями… Лишь оставила стая среди бурь и метели одного с перебитым крылом журавля… Искры камина горят, как рубины… Неслось такси в бензиновом угаре, асфальт лизал густой наплыв толпы, а там в углу в тени на грязном тротуаре лежала роза в уличной пыли… Сумрак осенний, слякоть бульварная мокрыми иглами душу гнетет. Бедная девонька в туфельках беленьких, шатаясь, по грязи бесцельно бредет…… Выпивал, конечно, курил «Приму», дрался иногда на танцах… Но как он ее любил! Той первой, отчаянной, ненасытной любовью, когда расстаться вечером на пять минут — уже трагедия. Целовались до головокружения, обнимались до хруста костей… Казалось, это навсегда.