А потом — та дурацкая драка с военными на танцах. Суд — быстрый, показательный, потому что Русик давно был у милиции на заметке. Год колонии. После суда она рвалась к нему, хватала за руки, не верила… Их растащили силой. А потом — беременность, токсикоз, рождение дочки… Письма, длинные, полные надежд и нежности… Считали дни до его возвращения…
И новый удар. Что-то случилось на зоне. Убийство. Русик — соучастник? Приговор — десять лет строгого режима. Десять лет! Это уже была не разлука, это была пропасть. Сначала ждала, писала… Потом письма стали реже, ответы — короче… Ручеек иссяк. А позже узнала: снова что-то там произошло, и к десяти годам добавили еще пять. Пятнадцать лет… Это уже была не пропасть, это была могила для их любви. Она перестала ждать. Вышла на работу, мать устроила её на железную дорогу, где сама откатала проводницей всю жизнь — надо было кормить дочку, себя… Жизнь пошла по другим рельсам. Скрипучим, ржавым, но своим.
И вот теперь — этот сон. И этот странный москвич Михаил со своими непонятными делами и таким… цепляющим ласковым взглядом. И это неожиданное чувство, проснувшееся в ней после восьми лет спячки. Что это? Просто химия? Или тот самый поездной биоритм, о котором талдычила Люська? Или… или это шанс? Шанс изменить что-то в этой монотонной жизни под стук колес? Инна сама не знала ответа. Но знала одно: этот рейс на Махачкалу будет особенным. Очень особенным.
Глава 11
Девятнадцать тридцать по Москве. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в драматические багрово-оранжевые тона, но в поезде Москва-Астрахань время текло по своим законам, измеряясь не часами, а количеством выпитого и градусом бессмысленности происходящего. Газеты были просмотрены, журналы пролистаны. В животе урчало, душа требовала продолжения банкета. Вернее, не душа, а семидесятилетний Марк Северин внутри меня, привыкший к ресторанной суете и светским беседам (пусть и поддельным).
— Слушай, Колька, пошли в вагон-ресторан? — предложил я, чувствуя, как во мне просыпается цивилизованный человек (или его жалкое подобие). — Бефстроганов съедим, музычку послушаем…
Колька посмотрел на меня как на сумасшедшего, только что предложившего ему станцевать на крыше вагона.
— Ты чего, Миха? Какие рестораны? У нас дело! — он похлопал по матрасу, где зашита «котлета» от Нуждина. — Сиди тихо, не отсвечивай. Эти элементы сладкой жизни, они, знаешь ли, до добра не доведут. Успокойся.
«Какие еще, к черту, элементы?» — возмутился я мысленно. Но вслух сказал примирительно:
— Да я ж не кутить. Немножко посидеть… выпить сто грамм, закусить горячим, потусить… — я запнулся, поняв, что слово «потусить» в 1969-м еще не изобрели. — Пообщаться, говорю! С людьми! Может, полезные знакомства заведем?
Колька посмотрел на меня взглядом, полным вселенской скорби по заблудшей душе товарища, вздохнул и решительно включил свой «Панасоник». Из динамика полилась какая-то душераздирающая мелодия про неразделенную любовь к Родине или к трактору — я не разобрал. Видимо, это был его способ сказать: «Вот тебе общение, наслаждайся».
Я махнул рукой и вышел из купе. Пусть сидит, охраняет наш матрас и слушает радиоголоса. А я отправлюсь на поиски приключений и горячего второго.
Вагон-ресторан встретил меня буйством звуков и запахов. Смех, звон стаканов, гул голосов сливались в единый радостный гул подвыпившего человечества. Из динамиков гремела музыка — радостные вопли Магомаева про «Свадьбу» сменялись оптимистичным шлягером «Хмуриться не надо, Лада», под который несколько пар уже пытались изображать нечто похожее на твист в тесном проходе. В воздухе висел плотный коктейль из ароматов жареного лука, перегара, дешевых духов «Красная Москва» и чего-то еще, неуловимо железнодорожно-ресторанного.