— Да ты просто красавица… Секс тебе очень идет…
— Прекрати… — смущенно прошептала Инна. Ей было нестерпимо приятно слушать его слова. Она просто таяла от них.
— Настоящая русалка… Тебе бы в дом моделей манекенщицей!
— Ой, ну что за профессия: вешалка для платьев, — неловко хмыкнула Инна.
— А это разве профессия для такой девушки, как ты? — укоризненно сказал Миша.
— Нормальная работа, не хуже других, — буркнула она. — Я всю страну объехала. А ты что видел?
Я даже предположить не мог от Инны столь страстной отдачи. Такая, казалось бы, прохладная, отстраненная и тут вдруг — «вулкан страстей».
Но что я знаю о женщинах?
Как писал Жванецкий: «Никогда не буду женщиной, и никогда не буду узбеком, и потому никогда не узнаю, что они чувствуют».
Мы жадно жевали яблоки и конфеты, запивая портвейном. Такая вот отдача после секса.
— Смешной ты, — сказала она, — говоришь, как-то странно, как иностранец.
Ну, где-то может, она и права… не иностранец, а иновременец.
— Смешной… — согласился я. — а можно я тебя смешно поцелую?
Она, смеясь пыталась отстраниться, но я присосался как пиявка и она размякла. Кажется, уже была готова к следующему сеансу. Но я еще не был готов и продолжил беседу:
— Тяжело тебе, наверное, — пробормотал я, глядя ей в глаза и приобнимая за талию. — Одной… Вот так мотаться до Махачкалы и обратно… Сколько это, кстати, занимает?
— Да уж, не сахар, — она чуть заметно вздохнула, склонив голову мне на плечо. — Туда — обратно почти трое суток, в Махачкале четыре дня стоим — четыре дня с дочкой. Потом назад в Москву. Такая вот арифметика.
«Четыре дня в Махачкале», — мгновенно зафиксировал мой мозг, работающий теперь в режиме продюсера-логиста. Это окно. Если мы провернем все быстро…
И в этот момент поезд резко качнуло на стрелке. Я потерял равновесие и, чтобы не упасть, инстинктивно обнял ее за плечи, и мы опрокинулись на полку…
Ее губы были мягкими, со вкусом портвейна и яблок. Поцелуй становился все глубже, руки сами собой нашли уже проторенную дорогу. Одежда полетела на пол.
Что произошло дальше, я рассказывать не стану. Да и рассказывать-то, особо нечего. Вряд ли со стороны это изыскано выглядело. Для занятий любовью, удобства минимальные. Барахтанье на узкой полке. Моё пыхтение и её постанывание. Кончилось, правда, неожиданно бурно, я чуть с полки не слетел, чудом удержался за ручку. Нет, ну до чего горячая оказалась деваха!
Потом, так же быстро обтирание салфетками, одевание. Короткий поцелуй, благодарность за чудесный вечер, и я был выпровожен из купе усталой хозяйкой.
Глава 12
Когда я вернулся в наше купе, было за полночь. Колька встретил меня осуждающим взглядом.
— Нашел время кобелировать!
— С чего ты взял? — попытался я направить следствие по ложному следу.
— У тебя рожа, как у кота, обожравшегося сметаной. С Иннкой мутил?
— Ну… я ж для дела… — и рассказал ему свои помыслы и замыслы. Про Тучкова и про Инну.
— Хм, — признал Колька. — Толково.
Но мне уже было не до его признаний. Рухнув на полку, я тут же уснул.
После Саратова пейзаж за окном начал меняться стремительно, словно кто-то переключал слайды на старом диапроекторе. Широкая, полноводная Волга осталась позади, а вместе с ней и привычная зелень лесостепи. Теперь за окном тянулись бескрайние, плоские, как стол, поля. Августовское солнце выжгло траву до желтизны, превратив степь в огромное золотистое море, колышущееся под сухим горячим ветром.
Чем дальше на юг мы продвигались, тем безжалостнее становилось солнце, тем скупее краски. Деревья почти исчезли, лишь изредка попадались чахлые лесополосы, высаженные вдоль железной дороги для защиты от пыльных бурь, да одинокие, искривленные ветром акации у редких полустанков. В купе было жарко, будто в сауне. Ветерок, дующий из вагонного окна, не приносил никакого облегчения.
Иногда, как яркие желтые пятна на выцветшем холсте, появлялись поля подсолнухов. Огромные, с тяжелыми головами, они стояли ровными рядами, повернув свои круглые лица к солнцу. Они казались единственными живыми существами в этой выжженной степи, упрямо тянущимися к свету, верные своему небесному светилу, как магнитная стрелка — к северу.
Колька, казалось, совсем не замечал смены пейзажа. Он достал из своей волшебной сумки карты — обычные, игральные, потертые до дыр — и с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс «Паук». Иногда он хмыкал себе под нос, когда карты ложились удачно, или тихо ругался, если пасьянс не сходился. Эта его способность полностью отключаться от окружающей действительности, погружаясь в себя или в какое-нибудь незамысловатое занятие, одновременно и восхищала, и раздражала меня. Я же не мог оторвать глаз от окна, от этой медленно разворачивающейся панорамы чужой, незнакомой мне России.