Поймать такси оказалось делом непростым. Местные бомбилы, орлиным взором оценив наши потрепанные физиономии, либо заламывали несусветную цену, либо просто отмахивались, бормоча что-то про «занято» или «не по пути». Видимо, вид у нас был слишком уж намекающий на неприятности.
Наконец, после долгих препирательств, нашелся один — пожилой усатый водитель на разбитой «Победе», которая, казалось, помнила еще самого Сталина. Он долго цокал языком, разглядывая нас, сокрушился по поводу маршрута, потом назвал цену, в оба конца (слушай дорогой, обратно, где я пассажира найду?) от которой Колька скривился, как от зубной боли. Я давно заметил — он жуткий жмот. Ведь деньги мы сохранили — расчет за переправу предполагался на месте доставки, а Магомет сошел раньше. Мы расселись на просторном заднем сиденье, и «Победа», чихнув пару раз, тронулась, вливаясь в хаотичный поток махачкалинского движения.
Город мелькал за окном: пыльные улицы, перемежающиеся с неожиданно зелеными скверами, стандартные советские пятиэтажки рядом с кривыми одноэтажными домиками, утопающими в виноградниках, горы, нависающие над городом с одной стороны, и синяя полоска моря — с другой. Чем дальше мы отъезжали от центра, тем больше город терял свой столичный лоск, превращаясь в обычный южный поселок.
Наконец машина свернула с асфальтированной дороги на разбитую грунтовку, идущую параллельно железнодорожному полотну. Вот она — «полоса отчуждения». Несколько рядов однотипных домиков, построенных, видимо, еще в незапамятные времена для нужд железной дороги. Шлак под ногами, запах креозота от шпал, чахлые палисадники, где вместо цветов росли суровые подсолнухи и какая-то колючая трава. И вечный спутник — железная дорога. Рельсы блестели на солнце, уходя вдаль, к горизонту.
— Вам куда тут? — пробурчал водитель, притормаживая. — Номеров-то не видать.
Я сверился с адресом, записанным на клочке бумаги.
— Вот этот, кажется. С синими ставнями.
Мы расплатились, «Победа», фыркнув на прощание, укатила обратно, в городскую суету, оставив нас посреди этой странной, застывшей во времени реальности.
Дом Инны был таким же, как и остальные — небольшой, одноэтажный, с потрескавшейся побелкой и теми самыми синими ставнями. Маленький дворик, огороженный низким штакетником, заросший бурьяном и пыльными мальвами. У калитки — старая, вросшая в землю скамейка. Тишина стояла почти оглушающая, нарушаемая только стрекотом кузнечиков и далеким гудком тепловоза.
— М-да, — протянул Колька, оглядываясь. — Веселое местечко. Прямо декорации к фильму про гражданскую войну.
И впрямь, было в этом пейзаже что-то щемяще-безвременное. Люди здесь жили бок о бок с железным монстром, подчиняясь его ритму, его гудкам, его неизменному движению. Жизнь в «полосе отчуждения» — ни город, ни деревня, особый мир со своими законами и своей, особой тоской во взглядах.
Калитка жалобно скрипнула, словно жалуясь на вторжение чужаков. Я постучал костяшками пальцев в старую, облупившуюся дверь. Несколько секунд было тихо, только кузнечики продолжали свою монотонную песню. Потом за дверью послышались шаги, щелкнул засов.
На пороге появилась Инна. Без форменной пилотки и строгого пиджачка, в простом домашнем ситцевом платье в мелкий цветочек, она выглядела моложе и как-то беззащитнее. Темные волосы были собраны в небрежный пучок на затылке, на лице — ни грамма косметики. Увидев нас, она на мгновение растерялась, потом на ее лице появилась знакомая смесь удивления и чего-то еще — то ли радости, то ли тревоги.
— Миша? Это ты? — она прищурилась, глядя на меня из полумрака сеней. — А я уж думала, не приедете… Или заблудились?
— Как обещали, Инна, — улыбнулся я, стараясь выглядеть как можно беззаботнее. — Вот, добрались. С Коляном.
Колька мрачно кивнул из-за моего плеча. Инна перевела на него быстрый, оценивающий взгляд, потом снова посмотрела на меня.
— Проходите, чего ж на пороге стоять, — она отступила в сторону, пропуская нас в дом. — Только у меня тут… не прибрано. Не ждала так скоро.
Внутри было сумрачно и прохладно после уличной жары. Маленькая прихожая, дальше — комната, обставленная скромно, но чисто: железная кровать, накрытая лоскутным одеялом, старый комод с фотографиями в рамках, стол у окна, застеленный клеенкой, пара стульев. На стенах — неизменные коврики с оленями или лебедями. Пахло чем-то домашним — то ли пирогами, то ли просто обжитым домом.
— А где же… домашние? — спросил я, оглядываясь. — Дочка? Мама?