В результате дед Пауля жил в плену, как сыр в масле (ну, по лагерным меркам, конечно). Питался он не из общего котла, а по спецпайку, получал зарплату на уровне советского инженера (которую, правда, тратить было особо не на что, но все же). Жил не в бараке с остальными, а бесконвойно, в отдельной комнатке при штабе строительства Объекта (какого именно Объекта — история умалчивает, их тогда по всему Союзу было не счесть). И даже, по слухам, умудрялся крутить романы с местными вдовушками и солдатками, истосковавшимися по мужской ласке. Обаятельный был чертяка, этот Отто Херман, даже в арестантской робе.
Оттрубив в плену пять долгих лет, в сорок восьмом он вернулся в родной Берлин. О России дед вспоминал хоть и с легкой грустью, но без злобы. Да, не все ему там нравилось — особенно идеологическая накачка и отсутствие туалетной бумаги, — но он не разделял звериной ненависти некоторых своих камрадов по плену, мечтавших о реванше.
— Нет, Пауль, — важно говорил он, потягивая свой гэдээровский эрзац-кофе, из старой эмалированной кружки, привезенной из русского плена, — что ни говори, а русские — народ великодушный. Поступили они с нами по-божески. Я-то видел, сколько мы им горя принесли, Herrgott nochmal*! Целые города в руины превратили, миллионы людей загубили! А они нас — в лагеря, конечно, не на курорт, но кормили, лечили, даже кино иногда показывали. Могли бы и к стенке всех поставить, как мы их комиссаров, — и никто бы слова не сказал. Так что грех нам на них обижаться. Грех, Пауль.
[Herrgott nochmal (нем.) — Боже мой еще раз! (восклицание, выражающее досаду, удивление)]
Вот такой он был, дед Отто, — филолог-славист, обер-лейтенант двух войн, переводчик НКВД и неисправимый философ. Именно он заронил в душу юного Пауля семена интереса к этой огромной, непонятной и немного страшной стране на Востоке. От него Пауль нахватался некоторых русских слов и оборотов, из лагерного лексикона, что потом изрядно веселило его сокурсников в МГУ. Например, выпив рюмку шнапса, дед любил приговаривать по-русски: «сукаблядь — хорошо пошла!»
— Мой тебе совет, Пауль, — наставлял дед внука, — учи этот замечательный язык. Будем мы с русскими дружить или снова воевать — он тебе всегда пригодится. Это капитал, понимаешь? Капитал на всю жизнь!
Тетя Марта, дама практичная, не раз отмечала, что Пауль пошел в отца — такого же трезвого на голову и педантичного до занудства военного инженера. Способность к точным наукам (по физике и математике Пауль щелкал задачки, как семечки) сочеталась в нем с немецкой основательностью. Если уж он брался за дело — будь это пайка гетеродинного радиоприемника или изучение спряжения русских глаголов — то копал до самого дна. Так и с русским языком вышло: начав с азов, Пауль не смог остановиться на полпути. Ему захотелось читать классиков в оригинале и понимать, о чем поют в русских кабаках.
После школы Пауль, пошел на радиозавод — лудить и паять. Но тяга к прекрасному (и русскому языку) не давала покоя. Четыре раза в неделю, после смены, он мчался на курсы русского языка при Обществе дружбы ГДР-СССР — заведение, где пахло казенными брошюрами и энтузиазмом строителей социализма. Благодаря деду, русский к тому времени он знал лучше преподавателей, цитировал Чехова и мог поддержать беседу о творчестве раннего Горького, чем приводил в восторг гэдээровских функционеров. В Доме дружбы на Фридрихштрассе, 75, он стал своим человеком: помогал организовывать вечера встреч с советскими делегациями, участвовал в диспутах о преимуществах плановой экономики, заводил знакомства среди обширной советской колонии в Берлине — дипломатов, военных, торговых представителей.
Однажды за активную общественную работу его премировали туристической поездкой в СССР. Мечта сбылась! Наконец-то он увидел Москву, Ленинград, Красную площадь, мавзолей и даже попробовал настоящий русский квас из бочки.
— Ну как, Пауль, небось морды там нам, немцам, до сих пор бьют? — с затаенной надеждой допытывался дед Отто по возвращении внука.
— Нет, дедушка, — честно ответил Пауль. — Ничего такого не почувствовал. Даже наоборот, очень гостеприимно встречали.
— Гм, — усомнился дед, но в глазах его мелькнуло удовлетворение. — Может, из вежливости не показывают. Или просто забыли уже. А впрочем, я же тебе говорил: русские — народ великодушный. Хоть и безалаберный до ужаса.
А потом случилось чудо, покруче второго пришествия. Как-то раз в правлении Общества дружбы, после очередного доклада о нерушимом братстве немецкого и советского пролетариата, к Паулю подошел важный товарищ в строгом костюме и спросил, не хочет ли герр Херман, поехать учиться в Москву. По-настоящему, в одноименный университет.