Она перевернула кассету.
— Когда тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти, вы были здесь, в Бохуме? — спросил архивариус.
— Да, конечно, — отвечал Эмиль. — Когда наци захватили власть, я поначалу пытался скрыться. Я жил тогда в доме, принадлежавшем партии, на Ронштрассе. Укрылся я у некоего Витмана. С еще одним товарищем вместе, он тоже был коммунистом. Как-то вечером Витман мне говорит:
Эмиль, пошли в кино! Тогда они показывали "Германию, истекающую кровью". Мы пошли. Дома он меня спрашивает: Ну, и как понравился тебе фильм, Эмиль? Ничего такого коммунисты никогда не делали, говорю я. Мы никогда не стаскивали венков с катафалков, не оскверняли могил. Это специально сделанный клеветнический фильм против нас. Он промолчал тогда, а мне ничего и в голову не пришло. А спустя несколько дней пришли ночью штурмовики и взяли меня прямо из постели.
— Когда примерно это было? Вы можете вспомнить точную дату вашего ареста?
— Нет, теперь уже нет. С тех пор много воды утекло. А вначале это было как-то и ни к чему.
— Что же случилось после того, как на рассвете вас аресто — вали?
— Они доставили меня на Херманнсхоэ, в бывшую типографию социал-демократов, там штурмовики оборудовали для себя подвал. Через час меня вызвали на допрос к некоему Карлу Аугсбургеру, он был у них главным. На столе лежала резиновая дубинка, и если я говорил "нет", то получал ею по морде, говоря простым языком. Но он из меня ничего не выудил. Три раза я был на допросе. Как-то раз входит женщина, она искала мужа. Аугсбургер спрашивает ее фамилию. Она отвечает, такая-то, фамилию я забыл. Что тебе здесь нужно, красная коровища? — орет Аугсбургер. У женщины огромный живот, в любой момент могут начаться схватки. И тут эта жирная свинья встает и бьет ее прямо по животу, да так, что она отлетает в угол и прямо на полу рожает. Я помогал принимать ребенка, она истекала кровью. Я много страшного видел в жизни, но такого — никогда.
Улла встала, выключила магнитофон, взяла сигарету, распахнула высокое окно, уселась на подоконник и жадно закурила. Потом выбросила окурок в окно. И снова включила магнитофон.
— И как долго вы пробыли на Херманнсхоэ, господин Штроткемпер?
— Дней восемь, а потом они посадили меня в машину и повезли к реке. Когда мы свернули неподалеку от моста, нацисты принялись палить из своих пушек, словно ковбои. Господи, подумал я тогда, да ведь они убьют тебя запросто, а труп сбросят в реку!
— Куда же вас привезли?
— На Гибралтарштрассе. Там внизу была старая шахта. Штурмовики устроили там лагерь, он был еще недостроен. А нас заперли в душевую.
— И что же было потом?
— Когда мы прибыли, впереди стояло пять штурмовиков. Один был со всеми знаками отличия, как павлин. Это был штандартенфюрер Фос. Один из штурмовиков был инвалид, когда меня ввели, он заорал: Из-за вас, красной сволочи, я потерял ногу. Там было что-то вроде проходной, он взял карандаш, бросил сквозь окошко в другую комнату и заорал: Поднять! Я хотел пройти за карандашом через дверь. Нет, орет тот, отсюда! И я, идиот, наклоняюсь, чтобы поднять карандаш через окно. Как только я дотронулся до пола, верхняя половина окошка захлопнулась. Тогда Фос приказал: Двадцать пять ударов! При первом я взвыл, как собака. А потом уже не чувствовал боли. На двадцать четвертом Фос сказал: Должно быть, я ошибся. И они начали снова. Я пришел в себя уже на нарах. Товарищи приносили мне холодной воды из Рура.
— Сколько всего арестованных было там размещено?
— Около двухсот человек, может, чуть больше. Нас всех заставляли работать, мы обновляли для штурмовиков помещение. Там еще лежал металлолом от старого подъемника. Мы должны были аккуратно его разобрать, и потом штурмовики продали его одному из своих тайных покровителей. У них завелись деньги на выпивку. Напившись, они вламывались к нам в барак. Мои нары были первые у двери. И доставалось мне всегда первому.