Пили много, хмелели быстро. Разговаривали, не слушая и перебивая друг друга. Но пока могли контролировать себя, службы касались чуть-чуть, самым краешком. Потянуло на песни. Андрианин запел что-то тягучее, заунывное. Малкин одернул его.
— Не скули. Хочешь петь, так пой, не вынай душу.
Андрианин замолчал и безвольно опустил голову.
Ошалев от алкоголя и табачного дыма, прервали застолье, вышли на воздух. Оставив сотрапезников на крыльце, где они, обнявшись, снова пытались запеть, Кабаев вышел на залитую солнцем поляну, заросшую мелким кустарником и сплошь покрытую изумрудной пеленой папоротника. Запрокинув голову, окинул взглядом горные отроги сверкающие на солнце многоцветьем красок, залюбовался мощным орлом, легко парившим в высоком небе.
— Ива-ан! — окликнул его Малкин. — Ты чего это рот раскрыл? Мух ловишь?
— Посмотри, какой красавец, — показал Кабаев на орла, — такая мощь, а в воздухе словно пушинка!
— Любуешься, значит? Любуйся, любуйся. Запомни эти места, других таких нет. — Малкин пошел к нему, пошатываясь, компания поплелась за ним. — Зверья тут, Ваня, — пруд пруди. Медведи, кабаны, шакалы, вроде нас с тобой. В брачный… прошу прощения — в бархатный сезон забредает зверь и покрупнее.
— Кого ты имеешь в виду?
— Кого, кого… Ну, скажем, первого Маршала СССР, железного наркома. — Малкин захохотал, глядя в изумленное лицо друга.
— Ты бы потише, Иван Павлович, — зашептал Кабаев, косясь на подходивших сотрапезников, — мало ли что.
— Здесь все свои, Ваня, все свои. А пикнет кто — разнесу в пух и прах. Они об этом знают.
— А что, Ворошилов часто бывает здесь? — полюбопытствовал Кабаев с единственной целью приглушить насмешливый тон Малкина.
— Бывает. А как же? Любитель.
— Ну и как? Я имею в виду, каков он стрелок?
— Ворошиловский, разумеется, — съязвил Малкин под общий смех. — А если честно — неважный. И мороки с ним хоть отбавляй. Дорога сюда сам видел какая: пока довезешь — полпуда сбросишь. Здесь тоже смотри да смотри. Стрельнут вон из-за того, скажем, кустика — тогда хоть в петлю.
— Ты ж своих расставляешь?
— Конечно. Однажды на склоне Апчхо он такого своего за медведя принял. И пальнул. Слава богу, промазал.
Помолчали, осматриваясь.
— Присядем? — предложил Малкин и первым опустился на плоский камень, вросший в землю.
— Тебе не по себе? — участливо спросил Кабаев.
— Не по себе, Ваня, ой как не по себе. За последние месяцы изнервничался — спать не могу. Даже сердце… Раньше не знал, где оно, а теперь чувствую.
— Что-то случилось?
— Со мной пока ничего. Но что творится вокруг, разве не видишь? Стали на нашего брата охотиться. Стоит кому-нибудь дать на тебя показания — разбираться не станут. Главное — иметь повод взять, а признание — это уже дело техники.
— Но тебе-то это ни с какого боку не грозит. У Фриновского под крылышком. Дагин в тебе души не чает. Евдокимов в крайкоме, а вы с ним вместе не один пуд соли съели. Отмоют, я думаю.
— Если сами не влипнут раньше меня. Их положение не лучше: над каждым дамоклов меч.
— У нас после Шеболдаева тоже прошли аресты. Взяли второго и третьего секретарей, председателя контрольной комиссии и ряд других. Выходит так, что пора заметать следы. Работал-то, оказывается, с врагами народа.
— Если они дали показания и ты попал в списки, найдут на краю света. Только я думаю, что ты их пока не интересуешь. Догадываюсь, что накапливается компра против Шеболдаева. Помяни мое слово: не сегодня-завтра его арестуют.
— Члена ЦК?
— Вот потому и набирают «соучастников», чтобы с ходу задавить «неопровержимыми доказательствами». Если б можно было прекратить террор, — сказал Малкин со вздохом, устремив взгляд в голубую высь.
— Как? Новый виток только начался!
— Не знаю, Ваня, как. Говорят, можно это сделать его ужесточением. Возмутить массы, заставить их вскрикнуть от боли. Те, кто прошел через Лубянку или Лефортово, разработали целую теорию. Считают правильным и даже необходимым называть в числе «сообщников» всех, с кем соприкасался по работе, и в первую очередь орденоносцев, тех, кого знает страна, кто у всех на виду. Полагают, что чем больше их будет репрессировано, тем быстрее созреют массы.
— Массы, — усмехнулся Кабаев. — У масс теперь крепкие нервы, террором не возмутишь и не напугаешь. Они теперь сами жаждут крови. Послушаешь, о нем орут на митингах, — волосы дыбом становятся. А теорийку о которой ты говоришь, наверняка сварганил и подбросил страдальцам наш брат гэбэшник: легче добывать показания и клепать дела.