Сведения о боевых припасах на 28 марта 1918 года
Было ружейных патронов 53 400 штук, из них выдано 45 400 и отправлено россыпью 8000 штук. Пушечных снарядов 50 штук, которые в тот же день полностью выданы 3-й батарее. К 7 часам 29 марта патронов трехлинейных нет, снарядов нет{613}.
Екатеринодар предстояло брать без патронов и снарядов, то есть фактически голыми руками. Но рядовым добровольцам было сложно заметить и правильно оценить эти тревожные признаки. В обозе, по прежнему стоявшем в Елизаветинской, падение Екатеринодара ждали с минуты на минуту. Один из участников похода вспоминал: «Вести были оптимистические: “Город взят”, “Бой уже за городом”, “Город сегодня будет взят”…»{614}
Б.А. Суворин записал в своем дневнике: «Взятие Екатеринодара… Последний день 47 дней»{615}. На скорую руку был отслужен благодарственный молебен. Наиболее нетерпеливые уже подняли кружки с пивом в погребке у казака Кабанца.
Стремление выдать желаемое за действительное вполне понятно. Удивительным выглядит тот оптимизм, который царил в штабе армии. Деникин писал: «Уже никто не сомневался, что Екатеринодар падет. Не было еще случая, чтобы красная гвардия, потеряв окраину, принимала бой внутри города или станицы. Корнилов хотел уже перейти на ночлег в предместье, и ему с трудом отсоветовали ехать туда. Коменданту штаба армии послано было приказание — к рассвету выслать квартирьеров…»{616}
С трудом Корнилова уговорили разместиться на ночь в здании фермы. Это тоже был не лучший вариант, но командующий ни за что не соглашался возвращаться в Елизаветинскую, а другого подходящего помещения вблизи передовой не было. Территория фермы узкой полосой вытянулась между рекой и дорогой. Ближе к дороге располагалось опытное поле, окруженное редкими пирамидальными тополями, лишенными в это время года листвы. Единственным укрытием была небольшая хвойная роща на западном конце участка. Ближе к восточному краю стояли одноэтажный дом управляющего и небольшой сарай. Стены дома были дощатыми, обмазанными глиной и побеленными снаружи. Внутри — коридор и шесть небольших комнат. В двух расположился лазарет, в одной был установлен полевой телефон. Комнату напротив занимал генерал Романовский со своим штабом. Рядом в маленькой каморке без окна приютился генерал Деникин. Угловая комната с окнами на северо-восток (через коридор от лазарета) была предоставлена Корнилову.
Накануне, как мы уже указывали, территория фермы была ареной ожесточенного боя. Журналист Б.А. Суворин, посетивший штаб армии утром 29 марта, так описывал увиденное:
«Дорога, сначала уходившая от реки, в конце привела меня к роще на самом берегу Кубани, на ее высоком берегу. Здесь же, в только что начинавшейся зелени, находится маленький домик фермы, где находился Корнилов и где он был позже убит. Отсюда открывался прекрасный вид. Весь Екатеринодар был виден; направо внизу бежала извилистая, мутная, как сами казаки ее называют, Кубань.
В роще еще лежали неприбранные трупы убитых большевиков. Одного из них я помню. Это был здоровый черноусый парень с прострелянной головой; на нем была матросская фуфайка под курткой (голландка), и на руке был выжжен порохом якорь. Почему этот матрос должен был погибнуть в этой прозрачной весенней роще? Какая ненависть увлекла его в эту борьбу? На дороге я видел еще два трупа. Один был “наш”. Молодой солдат, которому чья-то заботливая рука прикрыла глаза… Он лежал у обочины дороги, руки ему скрестили, и лицо было загадочное и торжественное. Недалеко от дороги была убита в тот же день сестра милосердия. Я, помню, издали заметил ее белую повязку, и мне только позднее рассказали о ее случайной гибели от шального снаряда»{617}.
Тела погибших еще не успели убрать, как появились новые жертвы. Как вспоминал генерал Богаевский, «дом со своими белыми стенами да и вся ферма были превосходной мишенью на отличной дистанции, и нужно только удивляться счастью или плохой стрельбе красных, что дом не был разбит артиллерийским огнем в первый же день»{618}. В течение трех дней красные непрерывно обстреливали ферму с утра и до темноты. Не проходило и часа, чтобы кого-то не убило или ранило. Корнилову неоднократно предлагали перенести штаб в другое место, но он не принимал никаких мер.
Его должно было беспокоить другое. Если рядовые добровольцы еще могли рассчитывать на скорый успех, то командующий уже по должности был слишком осведомлен для того, чтобы тешить себя иллюзиями. Армия выдохлась. К полудню 29 марта в бой были введены последние части бригады генерала Маркова. Обоз у Елизаветинской остался без прикрытия. Таким образом, первоначальное решение Корнилова, разделившего армию, оказалось бессмысленным. Бригада Богаевского за три дня непрерывных боев понесла огромные потери, а оставшиеся в живых были вымотаны до предела. Бригада Маркова перебрасывалась на передовую по частям и по этой причине тоже не смогла стать ударным кулаком свежих сил. Штурм Екатеринодара обнажил главную проблему, которая сопутствовала Добровольческой армии на протяжении всего «Ледяного похода» — полное отсутствие резервов. При таком положении вещей сражение должно было быть выиграно первым натиском или не выиграно вообще.
Частичные успехи не могли изменить ситуацию. Ближе к вечеру бригаде генерала Маркова в результате упорного боя удалось овладеть артиллерийскими казармами. Ожидалось, что на левом фланге атаку марковцев поддержит Корниловский полк, усиленный мобилизованными казаками-елизаветинцами. Командный пункт Корниловского полка располагался на невысоком придорожном кургане у кирпичного завода, откуда просматривалось все поле сражения. Беда была в том, что курган хорошо простреливался с позиций красных. Находиться здесь было можно только лежа на противоположном склоне, высовываясь наружу лишь время от времени.
Около пяти часов после полудня на кургане находились командир Корниловского полка полковник М.О. Беженцев, его заместитель капитан Н.В. Скоблин и прапорщик В.М. Иванов. Внезапно на вершине кургана разорвался снаряд. Иванов позднее вспоминал: «Вся правая часть тела обожжена; правый глаз перестал видеть; рот полный земли и невыносимая боль в ступне. Другим глазом я увидел, что полступни оторвано и нижняя часть длинной кавалерийской шинели капитана Скоблина залита моей кровью. Я начал страшно кричать, и полковник Неженцев, оторвавшись от бинокля, грубо приказал мне “не мешать ему”… Я пополз в другую яму, находившуюся сзади. Там мне стянули ногу проволокой над коленом, дабы остановить кровотечение, и свернули сигарку, которая тряслась в моих руках. Через 15 минут полк перешел в контратаку. Из ямы выскочил высокий полковник Неженцев со “стейером” в руке»{619}. С криком «вперед» он поднялся во весь рост и тут же упал, сраженный пулей в голову. Он встал, сделал несколько шагов и вновь упал с пулей в сердце{620}. Огонь красных был настолько интенсивным, что корниловцам удалось забрать тело своего командира лишь с наступлением темноты.
Вечером на кургане побывал генерал Богаевский. «Ощупью, ориентируясь по стонам раненых, добрался я до холмика с громким названием “штаб Корниловского полка” почти на линии окопов. Крошечный “форт” с отважным гарнизоном, среди которого только трое было живых, остальные бойцы лежали мертвые. Один из живых, временно командовавший полком, измученный почти до потери сознания, спокойно отрапортовал мне о смерти командира полковника Неженцева. Он лежал тут же, такой же стройный и тонкий; на груди черкески тускло сверкал Георгиевский крест. От позиции большевиков было несколько десятков шагов. Они заметили наше движение, и пули роем засвистали над нами, впиваясь в тела убитых. Лежа рядом с павшим командиром, я слушал свист пуль и тихий доклад его заместителя о боевом дне…»{621}
Дело явственно оборачивалось катастрофой, но по поведению командующего этого нельзя было почувствовать, хотя он, больше чем кто-то другой, должен был представлять общую картину. Понимая, что обильное цитирование документов может утомить читателя, мы все же рискнем воспроизвести здесь один из последних приказов Корнилова по армии.